Атомный перебежчик - [8]

Поговорить, а тем более познакомиться во время посадки никто толком не успел. Группу рассадили по разным машинам, следовавшим в Ленинград с интервалом примерно в час-два. Все четверо были одеты в армейскую полевую форму и имели при себе соответствующие документы офицеров технических войск.

Шелестов ехал в город первым. Он должен был сообщить об их прибытии в местное управление флотского Смерша. Там их ждали и должны были начать подготовку к высадке в Норвегии. А заодно проводить в квартиру профессора Горохова. По легенде, у Горохова группа должна была официально квартировать во время своей командировки в Ленинграде. На деле же старый профессор, ученый-физик должен был рассказать оперативникам все, что знал о Клаусе Венге. Они много контактировали до войны, были даже дружны и какое-то время переписывались. Но потом контакты между учеными прекратились в силу многих причин. В Германии пришли к власти нацисты, в Советском Союзе стали косо смотреть на ученых, поддерживающих связь с коллегами, работающими на фашистский режим. Ведь не докажешь же, что, живя в Германии и занимаясь наукой, ты не работаешь на режим.

– Значит, к нам в Ленинград, товарищ командир? – наконец заговорил мужчина с портфелем, покосившись на черные петлицы на шинели Шелестова и погоны с «топориками» технических служб. – Вы как, в командировку или службу здесь проходите?

– У нас это называется: для дальнейшего прохождения службы, – улыбнулся Максим. – А на какой срок и какой будет служба, решает за нас наше командование. А в Ленинграде я бывал только до войны. А вы ленинградец?

– Да, – с какой-то печальной гордостью ответил собеседник. – Всю жизнь прожил здесь, вот и в самые трудные месяцы остался со своим городом. У нас из коллектива никто в эвакуацию не поехал, все остались на рабочих местах. И ведь выдюжили. Теперь-то, после прорыва блокады, полегче немного стало, а первая зима была лютая, я вам скажу. Города вы не узнаете. Спасали, что могли и как могли. Памятники, фонтаны щитами закрывали, песком засыпали. Сколько зданий разрушено, сколько сгорело. Но самое главное – это люди. Сколько умерло – страшно подумать.

– Вы на производстве работаете, наверное? – с интересом спросил Шелестов.

– Ну, не всем пушки делать и патроны с автоматами, – улыбнулся мужчина и представился, чуть приподняв обычную солдатскую шапку. – Парамонов Илья Демьянович, технолог кондитерской фабрики имени Крупской.

– А, «Мишка на Севере»! – понимающе кивнул Шелестов. – Вы, наверное, на время войны переквалифицировались на пошив военной формы?

– Ничего подобного, – качнул головой мужчина. – Трудно поверить, но мы все это время не прекращали производство конфет, шоколада, ромовых баб, пирожных. Состав немного стал другим, многое пришлось заменить, но вы же сами командир, знаете, что бойцам нужно сладкое. Летчикам, морякам, а еще раненым в госпиталях.

Машина подъезжала к городу. Максим слышал, как то и дело где-то били зенитки, в небе проносились самолеты. Новую дорогу берегли и защищали. Проложенную по льду Ладожского озера, ее называли Дорогой жизни, потому что это была единственная ниточка, связывающая сражающийся в блокаде город с Большой землей, со всей страной. Новая дорога, проложенная по южному берегу после прорыва блокады, называлась Дорогой надежды. Надежды на то, что страшное больше не повторится, что теперь врагу больше не позволят взять город в смертельное кольцо, что вражеские тиски будут только разжиматься и разжиматься. И фашистская нечисть в конце концов будет отброшена, побежит от священного города.

Платов так и сказал перед отправкой, что увиденное в Ленинграде поможет убедить Венге приехать в Советский Союз и работать здесь. Надо рассказать ему о том, что устроили для советского народа фюрер со своими сворами садистов и насильников. Пусть узнает немецкий ученый об этой стороне фашизма. Пусть знает, что война – это не только когда армия идет на армию. Война – это когда гибнут мирные люди. Женщины, старики, дети. Дети гибнут – вот что страшно! Рушатся дома, горят заводы и пашни. Уничтожаются памятники мировой культуры! И эти смерти, и эти разрушения не оправдать никакой идеологией, никакими догмами. Это самое настоящее преступление. Преступление против человечества. И за него придется отвечать.

А за окном уже тянулся город. Заснеженные улицы, тропинки, протоптанные пешеходами вдоль домов, редкие машины на улицах, пробирающиеся по пробитым снежным колеям. А еще напряженные и хмурые окна, заклеенные крест-накрест полосками бумаги. И очень много окон, забитых фанерой или заткнутых подушками, каким-то тряпьем, очень много закопченных труб «буржуек», торчащих в окнах. Город выживал как мог, город хотел жить и боролся. Было что-то в закаменевших каналах, выстуженных домах и заснеженных улицах сильное, гневное, монолитное, как гранит набережных, как бетон мостовых опор.

Шелестов смотрел на эти улицы, на редких пешеходов, спешивших по своим делам, и почему-то подумал, что никогда бы этот город не удалось сломить и уничтожить. Пик напряжения прошел, началось нарастание обратной реакции, сжималась пружина терпения, копились силы. Ничего им не сделать с Ленинградом. И со всей нашей страной ничего не сделать, не справиться им с нашим народом. Не знаю, сколько еще продлится война, но Германия, Гитлер и вся его клика обречены.