Атлас. Личная библиотека - [2]

новый литературный жанр, что само по себе пустяк, но создал его с удовольствием, а это главное. Эти необозримые тени стоят между множеством вещей, которые я помню, и тем немногим, что удалось посмотреть за два-три дня, как всегда, переполненных случайностями.

Самое живое среди этого немногого – Круглая Башня, которой я не видел, но которую нащупывали мои руки и в которой наши благодетели-монахи сохранили для нас от черных времен греческий и латынь, иначе говоря – культуру. Для меня Ирландия – это земля добрейших людей, истинных христиан, одержимых непонятной страстью во всем быть ирландцами.

Я прошел по улицам, которыми бродили и по-прежнему бродят обитатели «Улисса».

Волк

Перевод К. Корконосенко

Подвижный, серый в сумраке последнем,

он оставляет след на берегу

реки без имени, где напоил

он жаждущее горло; эти воды

не умножают звезды. Этой ночью

волк – только тень, которой одиноко

и холодно, она волчицу ищет.

И это в Англии последний волк.

Об этом знают Тор и Один. В доме

высоком, каменном решил король:

волкам не жить. Уж выковано в кузне

тебе на гибель крепкое железо.

Саксонский волк, твое погибло семя.

Жестокость не спасает. Ты – последний.

А через десять сотен лет старик

в Америке тебя во сне увидит.

Грядущий сон тебе помочь не в силах.

Твой след на берегу уже нашли,

сегодня ты в своем лесу обложен,

подвижный, серый в сумраке последнем.

Стамбул

Перевод К. Корконосенко

Карфаген – вот самый очевидный пример оклеветанной культуры: мы ничего не знаем о Карфагене, Флобер не знал о нем ничего, помимо сообщений его врагов, а враги были немилосердны. Не исключено, что нечто подобное происходит и с Турцией. Мы представляем себе жестокую страну: это знание восходит к Крестовым походам – наиболее жестокому начинанию, отмеченному в истории, и при этом до сих пор не разоблаченному. Если подумать, то христианская ненависть была ничуть не меньше столь же фанатичной ненависти ислама. На Западе великие турки-османы до сих пор остаются безымянными. Единственное дошедшее до нас имя – это Сулейман Великолепный («e solo in parte vide il Saladino»)[5].

Что могу я знать о Турции по истечении трех дней? Я увидел великолепный город, увидел Босфор, бухту Золотой Рог и вход в Черное море, на берегах которого находили рунические камни. Я услышал приятный язык, для меня он звучит как смягченный немецкий. Здесь, вероятно, бродят призраки самых разных национальностей; мне бы хотелось думать, что в гвардию византийского императора входили скандинавы, а позже к ним присоединились и саксы, бежавшие из Англии после битвы при Гастингсе. Неоспоримо, мы должны вернуться в Турцию, чтобы приступить к ее открытию.

Дары

Перевод Б. Ковалева

Звучанье музыки незримой время

преподнесло мне в краткосрочный дар.

Мне дан любви неистовый кошмар

и красоты трагическое бремя.

И знание дано: средь жен чудесных

на свете целом есть всего одна;

дарована вечерняя луна

и алгебра иных светил небесных.

Бесчестие дано. И нет урока,

что выучил прилежней и верней:

руины Карфагена, звон мечей

и бой извечный Запада с Востоком.

И глина мне дана – основа плоти,

язык, что все на свете переврет,

кошмар бесстыдный дан, указан тот,

кто в нас глядит из зеркала напротив.

Прочел страницу я в библиотеке,

что время собирает и хранит.

И парадокс, чей автор – Парменид,

мне дан о непрошедшем прошлом веке.

И кровь, что вздыблена от страсти (снова

здесь образ греческий), Тот даровал,

чье имя – меч, кто людям диктовал

За буквой букву и за словом слово.

Даны мне имена, а с ними – вещи:

куб, сфера, пирамида и песок.

И тело – дар, чтоб я свободно мог

меж тел передвигаться человечьих.

Дано мне наслаждаться вкусом дней;

История моя равна твоей.

Венеция

Перевод Б. Дубина

Утесы, реки, берущие начало в горах, смешение этих рек с водами Адриатического моря, случайность и неотвратимость истории и геологии, прибой, песок, постепенное образование островов, близость Греции, рыбы, переселения народов, войны в Арморике и Балтике, камышовые хижины, сучья, сцепившиеся с глиной, неисследимая паутина каналов, дикие волки, набеги далматинских пиратов, нежная терракота, крыши, мрамор, всадники и копья Аттилы, рыбаки, неуязвимые в своей нищете, лангобарды, судьба перекрестка, где соединяются Запад и Восток, дни и ночи бесчисленных и забытых теперь поколений – вот какие мастера ее создавали. А еще вспоминаешь ежегодные золотые кольца, которые герцог должен был бросать, стоя на носу буцентавра, и которые в полутьме или мраке вод обернулись неисчислимыми звеньями идеальной цепи, протянувшейся сквозь время. Но несправедливо было бы забыть и холостяка, искавшего бумаги Асперна, и Дандоло, и Карпаччо, и Петрарку, и Шейлока, и Байрона, и Беппо, и Рескина, и Марселя Пруста. В памяти высятся бронзовые полководцы, издавна незримо смотревшие на город с обоих краев неохватной равнины.

Гиббон пишет, что независимость древней республики Венеция была завоевана мечом, а утверждена пером. Паскаль называет реки ходячими дорогами; венецианские каналы – это дороги, которыми ходят черные гондолы, похожие на черные скрипки и напоминающие о музыке еще и тем, что на них не стихают песни.

Как-то я в одном из предисловий написал о Венеции из хрусталя и сумерек. Сумерки и Венеция для меня – два почти однозначных слова, только мои сумерки теряют свет и грозят ночью, а венецианские нежны, вечны и не знают ни вчера, ни завтра.