Атланты - [78]

Хижина, удалявшаяся от него, — только над ее крышей сейчас не курился дымок, — могла бы стать приютом огромного счастья. В ее бревенчатом полумраке, у сложенного из плоских камней очага, на скромном папоротниковом ложе могла бы свить гнездо «светлокрылая любовь»!..

Каждый глухой удар сердца возвращал Гальдара ко времени, прожитому в деревне: приезд, первая беседа с Ориком, первая ночь в хижине, разочарование Доры, безнадежность, горечь, ненависть, превращенная бедностью в видимость взаимной нежности, богатой расточаемыми и полученными утехами, безудержной тягой к любовным удовольствиям — признакам притворной любви! Дни, отягощенные враждебными поступками, непростительными словами, язвительной иронией! Каким темным и уродливым становилось любимое лицо тогда!

Почему не последовал он за Дорой! Ведь не все еще было потеряно. Во дворце Тартесса их любовь могла бы возродиться, хотя бы ценой каких-то компромиссов! Разве нельзя идти на компромиссы из-за слабости или жалости к любимому человеку? Нет, этому счастью не суждено было сбыться! Слишком много было губительных, искажающих его воспоминаний! Кроме того, существовал еще этот губернатор, которого Дора собиралась обольстить, принцы и богатые люди Иберии, новый двор с его иерархией и невыносимыми условностями! Снова все ради власти: уловки, уступки. Невозможно было после всех перенесенных лишений, после того, как божественное провидение спасло их от урагана, опять погружаться в эту суету, и, как тогда, в Посейдонисе, украдкой пробираться ночью в покои царицы, вновь утвердившейся в своей власти…

Он вспоминал рассказ царя Граллона, которого Дора высокомерно назвала сумасшедшим, потому как была не в состоянии понять, что воспоминания и угрызения совести рождают потребность в чистоте бытия, ибо бедный человек не всегда утончен в своих чувствах. Все звучали в его ушах страшные слова: «Брось ее! Брось ее! Ты несешь за спиной живое воплощение своего порока!» — так кричали остальные. И он понимал, что и он с момента своего приезда в Посейдонис с принцем Доримасом, в роскоши императорского дворца, в наслаждениях в белой комнате, на корабле, измученном грозой и штормом, и даже когда блеснула радуга и прилетела птица мира, и в отчаянии дней, проведенных в хижине, — повсюду он нес за собой «живое воплощение своего порока». Только имя ему было не Дайю, а Дора. И он тоже избавился от греха, отверг его, как дерево избавляется от сгнившей ветки, и таким образом возрождается к жизни. Но кто знает, не больно ли дереву в этот момент?

Он вцепился в весла руками, покрытыми вздувшимися венами. Корабль, подгоняемый бризом, плыл по безграничному морю.

«Владыка мира, ты, стоящий над остальными богами и чье имя никому не известно, ты, истинный господин, куда ты ведешь меня? Я прошу тебя, избавь мое сердце от впившихся в него шипов. Пойми, я всего лишь человек, не ведающий, куда ведет его Господь, но приемлющий его волю без возмущения…»

И все же понемногу живое пространство Океана привело его в состояние необъяснимой радости. К нему пришла уверенность, что он возвращается на свой путь, но не через тесную калитку, а через победные врата, увенчанные молочно-белыми облаками, а под ногами у него волнующее, таинственное мерцание волн. Радость, охватившая его, граничила с грустью, так велика была ее значительность. Это была радость человека, нашедшего свой путь и не пытающегося уклониться от него.

— Куда ты плывешь, Гальдар? — спрашивали его встревоженные и обеспокоенные матросы.

— Наберитесь терпения.

— Запасы кончаются, а на горизонте ничего не видно, мы устали, у нас нет сил! Что ты ищешь? Атлантида погибла. Признай свою ошибку, и поплыли в другую сторону.

— Посланцы Тартесса утверждали, что горы Атлантиды затоплены и стали островами. Туда мы и плывем.

— Посмотри, небо темнеет, ветер крепчает. Наш корабль не сможет выстоять в бурю. Он, как и мы, устал и износился изнутри и снаружи.

— Это просто наступает вечер. Небо надолго освободилось от гроз. Море тоже благосклонно к нам.

— А наша усталость не в счет? Мы несем службу втроем, а вы с Ошем меняетесь у руля.

— Трех матросов достаточно для одного паруса в такую погоду. Идите есть, я разрешаю вам взять двойную порцию.

7

Так они плыли двадцать дней под одним парусом, а Гальдар с Ошем сменяли друг друга у руля. Они плыли по солнцу и звездам. Невидимый страх стал их постоянным спутником. Носовой фигурой был крылатый гений смерти. У них оставалось всего два бочонка с провизией: один с тухлой водой, другой — с прогорклым салом. Поэтому, когда они заметили вдали стаю птиц, а затем и темные очертания скал, на корабле началось всеобщее ликование. Но по мере приближения к незнакомой земле их воодушевление уступило место отчаянию.

Перед ними уходили в недосягаемую высь острые горные уступы, образованные огромными разломами, в которых клокотала и бурлила вода. Не было ни одного места, куда можно было бы пристать без риска сразу же потерпеть крушение. Белые пенистые буруны вскипали там, где таились под водой рифы. Пришлось лавировать, подыскивая в открытом море удобное для стоянки место, иначе течение сносило корабль к берегу.