Атланты - [75]

— Ты не умеешь взяться за дело. Если ты хочешь вправить ей мозги, если только на самом деле хочешь, наломай ей разочек бока и увидишь, как быстро она вернется в свою бабью шкуру! Ты ее слишком много слушаешь: женщина всегда ошибается, запомни это, сынок!

Когда он смеялся, его кустистая борода топорщилась, как свиная щетина. Казалось, дыхание, вырывающееся из его клокочущей глотки, способно было сорвать с деревьев редкие, трепещущие зеленые листики. Гальдар скромно вторил ему. Ничто не выводило его из меланхолии, этого омута, в котором смешивались потерянные надежды, едкая горечь и тревога о завтрашнем дне. Он чувствовал презрительное к себе отношение, которое тщетно пытались скрыть его новые товарищи, и не только воины, но и земледельцы и скотоводы. Что же до черных охранников, то кто мог догадаться, о чем они думали? Только рядом с Ошем, верным другом, чувствовал он облегчение. Он никогда ему не жаловался, но тот догадывался, как мучил его эгоизм Доры, понимал, что их союз распадается, если он вообще когда-нибудь существовал. Однажды Гальдар спросил:

— Ош, как ты думаешь, что такое любовь?

— Это самое прекрасное и самое ужасное одновременно, это самый надежный способ стать и счастливым, и несчастным. Она, как море, приветлива и коварна, спасительна и губительна. Я знал людей, умерших от нее.

— Ты любил когда-нибудь?

— Я все еще влюблен. Взгляни на мою возлюбленную. (Он показал на серую воду.) Все остальное меня мало волнует. Один месяц стоянки на берегу, и я начинаю тосковать и в конце концов снова ухожу в море. Море! Я знаю, что однажды я стану его жертвой, но какое это имеет значение? Лучшей судьбы нечего и желать.

— Что ты имеешь в виду?

— Бывает любовь, способная исковеркать любую великую судьбу. Иногда герой перестает быть героем только потому, что, рискуя жизнью, рискует потерять и ласки любимой женщины.

— Ты намекаешь на меня?

— Не сердись, Гальдар. Ты другое дело. С тех пор, как мы вернулись в Посейдонис, ты уже исторг из себя любовный яд, эту сукровицу, которая чуть не отравила тебя.

— Чуть не отравила меня?

— Да, но будь уверен, этому временному затишью скоро придет конец. Что-то должно произойти. Не вечно же тебе нести вахту у дверей Орика.

— Ты говоришь то же самое, что и Дора.

— Но цель у меня другая.

— Неужели мое нынешнее положение хуже, чем тогда в Посейдонисе или на нашей скамье гребцов?

— Дверь Орика — это такая же неволя, как и покои Доры. А вот на борту галеры твоя душа жила по-настоящему. У тебя были другие масштабы…

Он положил ему руку на плечо, как он делал это в прежние времена.

— Успокойся, нет ничего постыдного в том, что тебя унижает тот, кто мельче тебя, от этого даже можно получить настоящее удовольствие.

— Я не считаю, что Дора мельче меня!

— По-моему, она и сандалии тебе завязывать недостойна! Пройдет время, и ты еще будешь смеяться над тем, как по доброте душевной возился с ней.

— Как бы мне не пожалеть об этой деревне, где нас ничто больше не разделяло.

— Где вас все разделяло.

— Ты несправедлив.

— Может быть. Но ничто не может избавить тебя от твоего жребия, даже постоянство твоего к ней чувства.

— Прекрати свои проповеди.

— Ну, иди, беги к ней! Не оставляй ее одну, она ведь так тебе дорога… Но не забывай о том, кто все видит! О том, чье имя никто не осмеливается произнести вслух. Он не чета кельтским или атлантским божкам. Они требуют крови, значит, они не боги, а демоны. Религия, не проповедующая братскую любовь, есть обман и мрак. А Он придет, как радость и свет, в момент тяжкого испытания. Он — истинная любовь. Это Он спас корабль, зажег радугу, прислал птицу мира. Ты думаешь, все это произошло ради Доры? Ради любовных утех с нею? Ради прозябания в этой деревне?

— Я стараюсь не задавать себе этих вопросов. По-моему, все было бы прекрасно, если бы…

— Если бы Дора была способна на нежность?

— Она не может так быстро забыть о своем прошлом.

Берега вокруг корабля побелели от снега, вода обкатывала льдинки. Белыми были холмы и соломенные крыши. Все укрыл чистый, мерцающий снег, искрящийся под бледными солнечными лучами. Только деревья и кустарники сгустками яркой рыжины расцвечивали это белое царство. По низкому небу тяжело летали вороны. Да и сам корабль, стоящий посреди этих молчаливых холмов, окруженный бело-рыжей тишиной, был похож на большую птицу, черную с золотом, окоченевшую от холода, с круто загнутой шеей и сложенными крыльями.

5

Наконец наступила весна, пригрело солнышко, появилась зеленоватая листва, пробилась нежная травка, дни понемногу, несмело становились яснее, хотя иногда и клубились еще туманы. Начали ворковать и петь птицы. Наступала весна, в чьи обещания мы разучились верить, чьим чарам мы больше не поддаемся, чья нежность уже не врачует мятущиеся сердца. После долгих месяцев серости голова идет кругом от этого внезапного возрождения, от этой жизни, кипящей, трепещущей на суше и на воде! Природа пробуждается от долгого зимнего сна, от своего длительного молчания! Можно замереть, расстегнув наконец ворот, и вдохнуть это счастье! Птицы начинают летать резвее, а рыбы быстрее плавать… Что же принесла весна беженцам из Посейдониса? Двоякое было у них ощущение: к Орику прибыли два всадника.