«Атлантида» вышла в океан - [55]

Недавно был тут у нас интереснейший спор. Я тебе сейчас расскажу.

Как всегда, начал все Маккензи. Вышел на палубу веселый: какие-то бумаги или земли у него поднялись в цене. Ученые в это время беседовали. Он подсел, и началось...

Есть среди антропологов полицентристы, которые утверждают, что расы современного человека возникли одновременно в нескольких местах в результате внутренних закономерностей развития организма. Моноцентристы же утверждают, что человек современного вида появился в одной области, а потом расселился по свету.

Первые — их, так сказать, лидер немецкий ученый Вейденрейх, рассуждают так: яванские питекантропы это прародители австралийцев, синантропы — предки монголоидных рас, «родезийский человек» положил начало неграм, а «палестинский человек» из пещеры Схул — европейцам. Они ссылаются на то, что повсюду находят древние останки. И вообще, по мнению полицентристав, у древних людей существовала внутренняя тенденция развиваться в том или ином направлении. А среда, в которой они жили, их деятельность, обстановка — это все ерунда. И тут зарыта собака — сторонники этой теории считают, что человеческие расы существовали еще в неандертальские времена. Смекнул?

Моноцентристы в какой-то степени поддерживают положение Дарвина о том, что люди возникли в одной области — в Африке.

Но есть еще одна точка зрения, ее разделяет, видишь ли, и отряд советских ученых, и, в частности, Михаил Михайлович. Они считают, что человек произошел в одной области, но область-то эта была не очень малой, как утверждают моноцентристы, а огромнейшей. Местные расы смешивались, ускоряя эволюцию, расселялись все дальше, осваивая все новые области. И уж, конечно, окружающая среда влияла на их развитие.

Так вот Левер говорит, что человек имеет максимальное сходство с африканскими человекообразными обезьянами — гориллой и шимпанзе: число костей запястья, ветвление артерий, деление легких на доли, состав крови и т. д. А раз такое дело, значит человек должен был возникнуть в Африке.

«Камилл Аранбур утверждает...»

«Плевать я хотел на вашего Аранбура,— орет Маккензи,— он устарел!»

«Аранбур устарел?» — Левер аж взвился. Я подумал, что он сейчас выкинет «своего друга Грегора» за борт.

А тот прямо слюной брызжет: «А ребер? Сколько у человека ребер? А сколько у орангутанга? Двенадцать пар! Кроме того, австралоантроп сходен с гориллой, так что я здесь объективен...»

«А где,— кричит Левер,— ты видел горилл в Австралии? Может быть, они превратились у вас в медведя-коалу?»

«Вы зря спорите,— успокаивает их Шмелев,— не надо так уж конкретно привязывать наших предков к ныне существующим приматам. Не надо упрощать».

Дальше — больше.

Маккензи отстаивает теорию, которую выдвинул в свое время один немецкий антрополог — Клаас. Тот вообще считал, что каждая обезьяна чуть ли не прародитель определенной расы, например, шимпанзе — европеоидной, горилла — негроидной, орангутанг — монголоидной.

А Левер опять его ловит. «Хорошо, говорит, ты считаешь, Грегор, что у австралоантропа есть сходство с гориллой. Значит, в Австралии должна была существовать негроидная раса, а не хоть близкая ей, но все же австралоидная?» — «Я не говорил, что с гориллой, я говорил, что с палеопитеком,— защищается Маккензи,— а это не одно и то же. Но в конце концов вон даже Шмелев объединяет обе расы в негроидно-австралоидную».

Тогда вмешался наш Шмелев.

«Послушайте, о каких расах вы говорите? Вернее, как вы о них говорите? Неужели у кого-нибудь из вас есть сомнение в едином корне всех человеческих рас? Хотя бы уж потому, что они могут неограниченно смешиваться. По-моему, это элементарно. Древние люди селились в разных местах, с разными климатическими и географическими условиями, влиявшими на их внешний облик. А потом, мы же знаем бесконечные варианты смешения рас, и в каждом новом поколении расовые различия проявляются все меньше. Маркс и Энгельс вообще считают, что естественно возникшие расовые различия с ходом исторического развития исчезнут».

А Холмер усмехается. «Да как сказать, я, простите, сильно сомневаюсь, чтобы различия между неграми и белыми когда-нибудь исчезли...»

И тут вдруг Левер опять распетушился: «У вас, Генри,— кричит,— в Америке, может быть! У вас скорее все негры исчезнут. Вы их уничтожите с вашими расовыми теориями. А я тебе скажу, что это варварство. Я как вспомню Розенберга, Геббельса (этого колченогого шимпанзе), сам превращаюсь в питекантропа — хочется взять дубину в руки1 Скольких людей из-за этой расовой теории уничтожили. Впрочем, Генри, что ты можешь знать об этом? Ты же не был в Эбензее или Маутхаузене, а я был...»

«Вот-вот,— добавляет Шмелев,— и это то, о чем я вам говорил, помните? И наша мирная и, казалось бы, спокойная наука может, если захотят, служить вполне современным, вполне политическим, человеконенавистническим целям».

Словом, Андрейка, интересный вышел спор. По-моему, Холмер надулся, но не мог же он отстаивать явный бред — он слишком крупный ученый для этого. Забавно, его, так сказать, стопроцентное американское воспитание вступило в конфликт с совестью ученого. Молчит. Не высказывается. Но, ручаюсь тебе, Левер вытащит его из скорлупы. Ох, до чего он ненавидит эту расовую теорию. Ему под немцами пришлось хлебнуть лиха из-за нее. А Маккензи, тот только о своем дорогом дите — австралоантропе и думает.