Атлантида священная (из действительности доисторических времен) - [5]

О великий бог мой!.. – взывал он мысленно, ибо в такие минуты язык его и гортань не слушались его, как бы перекрываемые другой силой, – повели мне все, что пожелаешь, ибо знаю твою цель во мне: ты сотворишь из меня властелина мира, и, обещаю тебе, что ты будешь всегда действовать через меня. И да не произнесет язык мой слов жалости к врагам твоим!

Сила, так самозабвенно призываемая Ганом, крутила и сворачивала его тело в самые неестественные узлы, пока не свела все мышцы и жилы в нерасторжимой судороге, сковавшей его в неподвижности.

Ган, погруженный в темный экстаз, не ощущал боли. В закрытых глазах его словно густой слой бархатисточерной сажи покрыл все, что он знал на земле. И на этом фоне, поглощающем все световые блики, в беспорядочном и неуправляемом движении перекрещивались друг с другом молнии, вновь возникающие, взрывающиеся вдруг и разлетающиеся разноцветными искрами. Точно страшная битва шла в его сознании, но вне его тела. Впрочем, так оно и было…

Наконец все успокоилось. Судорога ослабила свою хватку, и упоительное чувство плотского блаженства охватило Гана, более реальное, чем сама земная действительность. В неясных каких-то видениях, сопровождавших это ощущение, он пытался достигнуть давно являвшейся ему прекрасной женщины, и женщина эта вовсе не была схожа с обликом невесты его, Хитро: женщина была черноволоса и темноглаза; прекрасная и устрашающая одновременно, она влекла его, обуреваемого желанием невероятной силы слиться с ней, утолить в ней свою страсть, отдать ей эту тягостную силу, которая иначе могла бы разрушить города и в прах разнести горы.

Сегодня она ускользала от Гана особенно неуловимо. Осыпая ее ласковыми и страстными словами, он не заметил, как, разъяренный сопротивлением, перешел на грубый язык, которым он общался с прелестницами известного в Атлантисе притона тайных услад. К его удивлению, черноокая дама вдруг приблизилась к нему, отдалась его железным рукам, и – о чудо! – Ган овладел ею. Невероятной мощи порыв настиг его, и темная страсть излилась из него долгим криком дотоле не испытанного наслаждения.

Садовник, вышедший в сад, чтобы с восходом солнца, помолившись, срезать несколько стеблей, заказанных ему дворцовым целителем, с ужасом глядел на хозяина, в полутьме корчившегося на мраморном полу святилища в конвульсиях, как показалось ему вначале. Желая помочь, он подошел ближе, и тут наконец в ритмических движениях нагого тела, освободившегося от пут белого полотна, садовник увидел… Он божился потом жене своей, что не будь хозяин один перед своей статуей, то можно было бы подумать, что здесь, на плитах святилища, с невидимой женщиной проделывает то, что только что совершили и они в собственной постели. Жена испугалась такой шутке и велела садовнику молчать об увиденном.

Однако перед глазами раба неотступно стояло то, что ему довелось увидеть, а в ушах его долго, при виде хозяина, звучал его крик, переходящий в хриплый рев. Это чудо господне, что, убегая, он не помял ни одного цветка и не нарушил ни одной клумбы, а то несдобровать бы ему, у домоправителя кнут весь в металлических шайбах…

Третий день, как царица Тофана нервничала.

Все вокруг диву давались ее, столь несвойственным атлантам, внезапным припадкам гнева, сменяющимся ручьями слез или полным изнеможением. Кончилось тем, что царица всех прогнала прочь от себя и лежала одна в своем просторном покое, наполненном светом и ароматом цветущих олеандров, потому что одну из стен покоя составляли совершенно прозрачные небьющиеся плиты, для красоты оправленные в сияющий орихалк. Теперь эти плиты были разведены в стороны, и благоухающий парк, начинающийся, казалось, прямо на обширном мраморном балконе, уставленном мраморными же резными вазами с редкостными растениями, являл с покоем царицы как бы одно целое.

Сюда, в загородный дворец, выстроенный по приказу царя Родама вскоре после его женитьбы, который давно бы уже следовало как-то обновить, – даже и мрамор не вечен – царица Тофана приехала сразу после крупной размолвки со своим богоравным супругом. Она прекрасно знала, с чем связано ее нынешнее состояние полного душевного разлада. «Быть не в себе», – называлось это у атлантов и почиталось за великое несчастье, недостойное могущества и силы их естества. Возможность «выйти из себя» еще как-то предоставлялась земным человекам – «челяди», – им это прощалось просто в силу того, что они не обладали пока нужным аппаратом: организм их, получивший от атлантов проблеск духа, должен был пройти теряющийся в тысячелетиях путь совершенствования, внутренней эволюции, прежде чем ему можно было бы ставить хотя бы такие требования, как самообладание, не говоря уже о мыслительной мощи…

Но в последнее время кое-кого из богоравных все чаще настигали эти необъяснимые для них поначалу приступы потери внутренней гармонии. Однако все они, будучи на прямой связи с Высшим, умели самовосстанавливаться, – ибо без энергетического равновесия невозможна была бы никакая, даже самая примитивная, беседа на внеземном уровне. Но – дальше-больше, словно какой-то сокровенный затвор был уже сломан, и все труднее стало атлантам «быть в себе». Величайший Космический Опыт подходил к критическому рубежу: высшее сознание, заключенное в узкие рамки земного тела, должно было осиять весь народ, – и атлантов, и живших с ними бок о бок не-атлантов, – иначе общее состояние грозило приравнять к себе возможности отдельных личностей.