Атлантида - [50]
— Вы устали, коллега, — сказал Вильгельм. — Я уж не стану звать вас сегодня на похороны бедняги кочегара.
— Нет, нет, пойду, — возразил Фридрих, охваченный болезненно яростным желанием испить, не щадя себя, до дна горькую чашу самых суровых впечатлений, которые мог доставить этот отрезанный от всего человечества, взбудораженный, растревоженный мирок.
В пустом, слабо освещенном электрической лампочкой помещении наши врачи появились в тот момент, когда там начали зашивать парусиновый мешок, в котором лежал кочегар Циккельман, пожелавший навестить, а может быть, даже просто найти свою мать. Фридрих вспомнил свой сон, где мертвый кочегар с кусками веревки для подвязывания винограда в руках вел его и Петера Шмидта к крестьянам-светоробам. Но теперь уже в нем произошли большие изменения: его лицо казалось вылепленным из куска желтого воска, к которому были приклеены волосы, брови, усы и борода. Но на мертвых устах, так почудилось Фридриху, застыла еле заметная лукавая улыбка. И когда молодой врач стал со странным любопытством напряженно вглядываться в покойника, тот, как показалось, сказал: «Legno santo! Светоробы!»
Когда наконец и лицо мертвеца исчезло в мешке, зашитом крупными стежками, матросы подняли эту укрытую парусиной, никак не желавшую лежать прямо большую куклу и привязали ее к обструганной, утяжеленной железом доске.
«А не выпорхнет ли и впрямь из такой куколки бабочка?» — спрашивал себя Фридрих.
Весь этот процесс, сопровождавшийся невольными акробатическими телодвижениями, был, кажется, скорее комичен, нежели ужасен. И все же никак нельзя было отделаться от грустной мысли, что, хотя здесь происходило прощание лишь с бренной оболочкой бессмертной души, ее, душу, тоже выселяют в страшную пустыню мирового океана.
Было нелегкой задачей перебросить при такой погоде тело за борт, и качающаяся, беспрестанно захлестываемая водою палуба мешала проведению прощальной церемонии. Поэтому казначей (капитан фон Кессель не мог покинуть свой мостик) попросил немногих присутствующих произнести про себя заупокойную молитву. После этого четверо сотоварищей кочегара, качаясь, спотыкаясь, толкая друг друга и тяжело дыша, вынесли большой и длинный куль на палубу, к поручням, откуда, улучив подходящий момент, бросили его за борт.
Вильгельм пожелал Фридриху покойной ночи и добавил:
— Постарайтесь заснуть!
Они расстались, и Фридрих стал искать на палубе укромное местечко, чтобы, быть может, даже провести здесь ночь: он был готов встретиться лицом к лицу с ненастьем на палубе ледяной ночью при бледном свете прикрепленной к мачте дуговой лампы. Фридриха страшила угнетающая теснота его каюты с притаившимся иллюминатором и горячим отработанным воздухом. Но не один только этот страх приковывал его к месту на палубе: в гораздо большей степени его удерживало здесь желание оказаться в минуту опасности рядом с Ингигерд Хальштрём. Но когда он примостился вблизи труб, прижался спиной к теплой стене, опустил шляпу и погрузил подбородок в воротник пальто, он невольно рассмеялся, вспомнив, что в таком же состоянии и на том же самом месте он нашел вчера архитектора Ахляйтнера.
В ушах у Фридриха шумело. Он ощущал размах движений, совершаемых дуговыми лампами, и регулярно повторяющиеся шквальные удары, слышал леденящие душу кошачьи концерты, которые ветер устраивал в снастях и которые присоединялись к шуму кипящих водных масс, — какое-то особенно злое мяуканье, внезапно переходящее в рычание готовящегося к прыжку тигра. Затем все изменилось, и эти звуки показались Фридриху неописуемым жалобным поскуливанием заблудившихся детей, целой толпы детишек; он отчетливо видел их, когда они собрались возле останков скончавшегося кочегара. И, конечно же, там снова появились светоробы. Фридрих мгновенно схватил одного из них, чтобы отнести его в каюту Ингигерд Хальштрём. Но Ингигерд как раз наряжалась, готовясь к своему знаменитому мимическому танцу. Уже висел большой паук, готовый плести паутину, в которую должна была позднее попасться Мара. Фридрих просил, чтобы ему дали веник: он хотел помешать танцу и вымести прочь паука. Веник появился, но у него было обличье батрака, приносившего и выливавшего воду; за ним последовал второй, третий, четвертый и пятый, пока все помещение не оказалось залитым шумящей водой. Фридрих проснулся, он понял, что видел во сне строки из «Ученика чародея»,[46] и на языке у него еще было заклинание, которым можно было укротить потоки воды. Волны шумели. Он снова уснул. Теперь шум волн превратился в реку, текущую у самых ног Фридриха. Светило солнце, было ясное утро. С другого берега приплыла на своем маленьком челне, сидя на веслах, жена Фридриха, юная и красивая, в платье, расшитом большими цветами. Ее нежная, темная и полная фигура дышала очарованием весталки и в то же время истинной женщины. Из ближнего леса вышла ласковая Ингигерд. Сияние исходило от белокурых волос и всего тела девушки. Озаренная солнцем местность, с которой сливалась ее чистая нагота, казалось, относилась к временам, предшествовавшим изгнанию Адама и Евы из рая. Взяв за руку свою жену, благосклонно улыбнувшуюся ему, и Ингигерд Хальштрём, кроткую, чистую и послушную, Фридрих соединил руки обеих женщин. При этом он сказал Ингигерд стихами:
Герхарт Гауптман (1862–1946) – немецкий драматург, Нобелевский лауреат 1912 годаДрама «Перед заходом солнца», написанная и поставленная за год до прихода к власти Гитлера, подводит уже окончательный и бесповоротный итог исследованной и изображенной писателем эпохи. В образе тайного коммерции советника Маттиаса Клаузена автор возводит нетленный памятник классическому буржуазному гуманизму и в то же время показывает его полное бессилие перед наступающим умопомрачением, полной нравственной деградацией социальной среды, включая, в первую очередь, членов его семьи.Пьеса эта удивительно многослойна, в нее, как ручьи в большую реку, вливаются многие мотивы из прежних его произведений, как драматических, так и прозаических.
Единственный разрешенный автором перевод с испанского, выполненный Татьяной Герценштейн и В. М. Фриче в 1911 году (Луна Бенаморъ — переводъ В. М. Фриче. Печальная весна и др.,- переводъ Т. Герценштейнъ). Сохранена старая орфография. Предисловие В. М. Фриче.
Известнейший французский писатель, лауреат Нобелевской премии 1947 года, классик мировой литературы Андре Жид (1869–1951) любил называть себя «человеком диалога», «человеком противоречий». Он никогда не предлагал читателям определенных нравственных решений, наоборот, всегда искал ответы на бесчисленные вопросы о смысле жизни, о человеке и судьбе. Многогранный талант Андре Жида нашел отражение в его ярких, подчас гротескных произведениях, жанр которых не всегда поддается определению.
Виртуозно переплетая фантастику и реальность, Кафка создает картину мира, чреватого для персонажей каким-то подвохом, неправильностью, опасной переменой привычной жизни. Это образ непознаваемого, враждебного человеку бытия, где все удивительное естественно, а все естественное удивительно, где люди ощущают жизнь как ловушку и даже природа вокруг них холодна и зловеща.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Граф Эмар де Пуатье, владетель Сен-Валье, хотел было обнажить меч и расчистить себе дорогу, но увидел, что окружен и стиснут тремя-четырьмя десятками дворян, с которыми было опасно иметь дело. Многие из них, люди весьма знатные, отвечали ему шуточками, увлекая в проход монастыря.
Творчество Оноре де Бальзака — явление уникальное не только во французской, но и в мировой литературе. Связав общим замыслом и многими персонажами 90 романов и рассказов, писатель создал «Человеческую комедию» — грандиозную по широте охвата, беспрецедентную по глубине художественного исследования реалистическую картину жизни французского общества.