Атлантида - [38]

— Вы в своем уме? — спросил Фридрих.

— Не знаю, — неожиданно ответила она.

И в эту минуту суровость и ненависть, написанные на ее лице, уступили место безграничной покорности. Такого мужчину, как Фридрих, эта перемена не могла не тронуть, но она и обезоруживала. Он забылся. И тоже утратил власть над собою.

Этот удивительный случай, в котором смешались воедино шаги, взгляды, любовь и прощание навеки, умчался, как сон. Вильгельма все еще не было, и Фридрих, после того как гостья стремительно удалилась, вышел на палубу, где созерцание звездного неба, накрывшего беспредельный океан, как бы очищало его душу. По натуре и по образу жизни он не был донжуаном; поэтому он сам удивлялся, что необычное приключение воспринял как нечто самое естественное на свете.

В этот час Фридрих окидывал мысленным взором миллионы лет жизни человека на земле и подводил горестные итоги бытия и смерти. Но кончина должна была быть незадолго до начала. Смерть и смерть, думал Фридрих, — таковы границы для неисчислимых количеств забот, надежд, желаний, самих себя уничтожающих наслаждений и для возникновения новых желаний, иллюзорного обладания и реальных утрат, для бедствий, сражений, встреч и разлук — для всех этих неудержимых процессов и преображений, связанных все с новыми и новыми страданиями. Фридриха успокаивала мысль о том, что теперь, когда море так спокойно, эта молодая женщина из России, как и все ее товарищи по несчастью, забылась безмятежным сном, отрешившись от великого безумия жизни.

Размышляя таким образом в ожидании корабельного врача, Фридрих ненароком обернулся и заметил неподалеку от трубы в углу какую-то странную темную массу, привалившуюся к стене. Подойдя поближе, он различил фигуру спящего мужчины, который сидел на полу, натянув шапку на глаза и прижавшись бородатым лицом к складному стулу. В этом человеке Фридрих признал Ахляйтнера. Задавшись вопросом, почему он при температуре четыре-пять градусов мороза скорчился здесь, вместо того чтобы идти к себе спать, Фридрих вскоре нашел правильный ответ: в трех шагах отсюда была дверь в каюту Ингигерд. Ахляйтнер, верный пес, играл роль сторожа, роль цербера, роль обезумевшего от ярости ревнивца.

— Бедный малый, — громко сказал Фридрих, — бедный глупый Ахляйтнер!

И к охватившему его искреннейшему, чуть ли не проникнутому нежностью состраданию присоединилась тоска любящего, но разочаровавшегося мужчины, какого можно проследить в столь многих описаниях от Ницше и Шопенгауэра вплоть до самого Будды Гаутамы, который на вопрос своего ученика Ананды: «Как, господин мой, надо обходиться нам с женщиной?» отвечал: «Избегайте встреч с ними, Ананда!» Ибо суть женщины, говорил он, неисповедима, как путь рыбы в воде, и ложь для нее все равно что истина, а истина все равно что ложь.

— Тсс, коллега, что это вы тут делаете? — С этими словами осторожным шагом подошел доктор Вильгельм с каким-то аккуратным свертком в руках.

— Знаете, кто тут валяется? — спросил Фридрих. — Это Ахляйтнер!

— Он следил за тем, — заметил Вильгельм, — чтобы частотность открывания вон той двери была не слишком высока.

Фридрих сказал:

— Надо его разбудить.

— К чему? Позднее! Когда спать пойдете!

— А я уже иду спать, — ответил Фридрих.

— Сначала зайдем на минутку ко мне!

В своем кабинете врач вынул из оберточной бумаги человеческий зародыш.

— Она своей цели достигла, — сказал он, имея в виду молодую женщину из каюты второго класса, которая, по его убеждению, пустилась в путь только для того, чтобы избавиться от бремени.

И глядя на маленький анатомический объект, Фридрих прикидывал в уме, что было лучше для этого существа: появиться на свет по-настоящему или не пробуждаться к жизни.

Затем он ушел, разбудил Ахляйтнера, свел этого спящего на ходу, сопротивляющегося и что-то бормочущего пассажира с палубы вниз и проводил его в каюту. Сам Фридрих тоже отправился к своему ложу, испытывая некоторый страх перед вероятной бессонницей.

Уснул он сразу же, но когда проснулся, было только два часа ночи. Море оставалось спокойным, и было слышно, как мерно работает под водою винт. Если в пору серьезных психических кризисов жизнь и так превращается в горячку, то путешествия и бессонные ночи усиливают такое состояние. Фридрих знал себя и потому испугался, подумав, что через столь короткий срок ночному покою, кажется, пришел конец.

Да и можно ли было это назвать покоем? Ему приснилось, что он бесконечно долго шел куда-то рука об руку с Ахляйтнером в сопровождении каких-то черных вдов, выраставших из угольного чада, вылетавших из труб «Роланда» и мчавшихся по океану. Вместе с русской еврейкой из Одессы он с трудом поднял мертвого кочегара Циккельмана в голубой дамский зал и вернул его к жизни с помощью сыворотки, которую сам создал. Затем он помирил еврейку из России и Ингигерд Хальштрём, которые поссорились и, осыпая друг друга нещадной бранью, пустили в ход кулаки. Потом он снова сидел с доктором Вильгельмом в его аптеке, и оба они, как блаженной памяти Вагнер,[30] рассматривали зародыш гомункула, который под воздействием световых эффектов развивался в стеклянном шаре. «Люди возникают из воды, как пузыри, — сказал Фридрих, — не поймешь, откуда и куда движутся — и вдруг лопаются». А белый какаду Ингигерд бормотал голосом Артура Штосса: «Теперь я полностью заработал себе независимость. Разъезжаю только потому, что хочу немножко округлить свой капитал». Пока Фридрих с трудом вспоминал эти видения, он снова уснул. Вдруг он вскочил со словами: «Я надеру вам уши, Ганс Фюлленберг!» И сразу же после этого он морально уничтожал в курильной комнате господина, осквернившего его тайные отношения с Ингигерд.