Атлантида - [215]

— Призрак с Моттароне, как это? — спросил я.

— Да бог мой, он встречается со всеми на свете, вот люди и болтают про него всякое.

Сидя в экипаже, я задумался над словами умного директора отеля. Действительно, Граупе еще при первой встрече произвел на меня странное впечатление. Без сомнения, он был чудак. Этот шестидесятилетний холостяк одевался с необыкновенной тщательностью и изысканностью, которая сильно отдавала модой девятнадцатого века. Но странное дело — он совсем не бросался в глаза, когда выходил на улицу в цилиндре, длинном сюртуке, высоком галстуке, лайковых перчатках и с испанской тросточкой.

Я с интересом ждал, что же собой представляет его «Эрмитаж». Он много наговорил мне о своих картинах, коврах, гобеленах, из чего я заключил, что среди его вилл и замков это было младшее и любимое детище. Поскольку слова сами по себе еще не гарантия, я не знал, что меня ждет — безвкусие фанфарона или, напротив, жемчужина богатства и хорошего вкуса. Я быстро убедился, что этот «Эрмитаж» на живописном берегу Палланцы — истинная драгоценная жемчужина, оправленная в золото.

У дверцы экипажа меня встретил дворецкий в черном сюртуке с белым галстуком. Он проводил меня в дом, взял мою визитную карточку и на мгновенье удалился. Уже в следующую минуту появился хозяин дома, который дружески приветствовал меня и объявил, что счастливый случай собрал у него кружок дорогих друзей и он просит меня продлить мой визит и присоединиться к скромному ленчу.

Мне нечего было на это возразить.

Я был приятно поражен, увидев среди его гостей несколько старых знакомых, известных людей науки и искусства, которых не ожидал здесь встретить. Оказалось, что у них были на Лаго-Маджоре небольшие дачные домики, такие же «эрмитажи», куда они время от времени удалялись от суеты своих занятий и дел — и там и сям, главным образом в Германии. Один из них был композитором, другой известным антропологом, третий не более и не менее как директором королевского театра в столице Саксонии. Кроме них было здесь еще несколько приятных, не лишенных элегантности молодых людей, которые старались, по мере сил, услужить старшим.

В гостиной перед столовой меня представили некой маркизе Гропалло, немолодой, но живой и очень красивой даме, которую ничуть не портили несколько седых нитей в каштановых волосах. К ее выразительным глазам очень шло темно-коричневое бархатное платье, оставлявшее открытыми пышные рубенсовские плечи. Граупе называл ее просто-напросто Терезой или каким-то другим именем.

За столом, вокруг которого собралось человек десять, прислуживали лакеи под присмотром дворецкого, а так как начали с «Вдовы Клико», то разговор принял вскоре весьма оживленный характер.

Сначала темы были чрезвычайно разнообразны. Тон задавала маркиза. Смешивая итальянский, французский и немецкий, она то расспрашивала Граупе о фресках на стенах его дома, то ученого о его новейших исследованиях, а музыканта о его последней опере. Уже после закуски и бульона она развернула перед нами обширную панораму литературы, главным образом французской и немецкой, к которой эта итальянка питала, странным образом, особое пристрастие. Как выяснилось, в детстве у нее была гувернантка-немка.

Директор театра, граф С., один из немногих уцелевших до наших дней сановников старого склада, предоставив драму и оперу их собственной участи, завел разговор об охоте, которая была его истинной страстью, гораздо большей, чем театр. Он заметно картавил — мать его была француженкой.

Когда обильный ленч уже близился к концу, антрополог шепнул мне на ухо, что такие, довольно редкие, встречи у Граупе, человека не очень понятного, обычно завершаются каким-нибудь сюрпризом, неожиданной концовкой, составляющей изюминку дня. Ему сдается, что и сегодня нас ожидает нечто в таком роде.

Я не знал толком, какой вывод следует мне сделать из его замечания, но в эту минуту меня отвлекла маркиза, обратившаяся к моему ученому соседу почти повелительным тоном, принятым у таких знатных дам:

— Расскажите нам что-нибудь о ваших последних путешествиях по Африке.

— Вы говорите «что-нибудь», маркиза, и требуете этим одновременно и мало, и много. Мало, потому что я совершил двенадцать весьма плодотворных путешествий в Африку и привез оттуда тьму открытий, неисчислимых, как песчинки в горсти. Много — потому что вы полагаете, что этим «что-нибудь» можно рассказать самую суть моих изысканий. Конечно, я всегда готов говорить о них — вы это прекрасно знаете. Но не так-то просто добраться до их сути, сердцевины. Видите ли, мои исследования относятся к области морфологии культуры. Их принцип, важнейший вывод, к которому я пришел, заключается в следующем: не воля человека творит культуру, напротив, культура живет «на» человеке. Я противопоставляю культуру как субъект человеку как объекту. Пусть это покажется вам удивительным, но удивительное и есть всегда истинное.

— Ну вот видите, вы в немногих словах сказали много, на это не так-то легко ответить, — парировала маркиза, а ученый продолжал:

— Я менее всего хочу затруднять кого-либо вопросом и, тем самым, ответом. Культуре присуще некое душевное начало, вырастающее из огромной всеобщности и непрерывно на нее переносящееся; я называю это душевное начало «паидеума»