Атлантида - [187]

Был изготовлен и новый театральный занавес. В кладовых замка отыскали старинную парчу, расшитую золотыми гербами княжеского дома. Словом, было сделано все возможное, чтобы отметить предстоящий двойной день рождения со всей торжественностью.

Хотя перед генеральной репетицией хлопот бывает больше, чем перед любой другой, вдруг возникло ощущение, словно наступила передышка. Любой слишком громкий возглас замирал сам собой: причинами тому были потребность актеров сосредоточиться и собраться и, кроме того, непосредственная близость магического облака, в которое им вскоре предстояло войти.

Когда Эразм, покончив со всеми делами за кулисами, вернулся в зал, тот был уже полон. Впереди расположились высокородные зрители во главе с князем. А дальше тесными рядами сидели жители Граница, которых решили порадовать этим представлением, ибо на завтрашнюю премьеру получила приглашение только местная знать.

Молодой постановщик занял отведенное ему место под газовой лампой подле ассистента, которому надлежало записывать последние дополнения, поправки и замечания. После короткой, вполголоса беседы с ассистентом Эразм поднялся, обвел глазами зал, призывая к тишине, и громко объявил: «Начинаем!»

Эразм придумал к спектаклю пролог, рискованность которого можно объяснить лишь молодостью постановщика. Когда занавес открылся, на сцене стояли все актеры в костюмах и гриме, в том числе и Гамлет, а в самом центре — некий персонаж, призванный изображать Шекспира. Грим явно удался, волнение в зале показывало, что впечатление от него было сильным.

В этом прологе, заставив Шекспира произносить слова Гамлета, Эразм воплотил в жизнь свое глубокое убеждение в том, что Гамлета и автора трагедии можно в каком-то смысле рассматривать как одно лицо. Ведь принц, как и Шекспир, написав стихи для труппы актеров, дает им перед началом представления указания, как это часто делал сам Шекспир, который был к тому же директором театра.

И потому в прологе Шекспир обращался к актерам с теми же словами, что и Гамлет перед началом «Мышеловки», которую играют бродячие актеры, чтобы разоблачить короля-убийцу:

«Произносите монолог, прошу вас, как я вам его прочел, легким языком; а если вы станете его горланить, как это у вас делают многие актеры, то мне было бы одинаково приятно, если бы мои строки читал бирюч. Не слишком пилите воздух руками, вот этак; но будьте во всем ровны; ибо в самом потоке, в буре и, я бы сказал, в смерче страсти вы должны усвоить и соблюдать меру, которая придавала бы ей мягкость. О, мне возмущает душу, когда я слышу, как здоровенный лохматый детина рвет страсть в клочки, прямо-таки в лохмотья, и раздирает уши партеру, который по большей части ни к чему не способен, кроме невразумительных пантомим и шума; я бы отхлестал такого молодца, который старается перещеголять Термаганта;[150] они готовы Ирода переиродить. Прошу вас, избегайте этого».

Затем Шекспир продолжает:

«Не будьте также и слишком вялы, но пусть ваше собственное разумение будет вашим наставником; сообразуйте действие с речью, речь — с действием; причем особенно наблюдайте, чтобы не переступить простоты природы; ибо все, что так преувеличено, противно назначению лицедейства, чья цель как прежде, так и теперь была и есть — держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты, спеси — ее же облик, а всякому веку и сословию — его подобие и отпечаток. Если это переступить или же этого не достигнуть, то хотя невежду это и рассмешит, однако же ценитель будет огорчен; а его суждение, как вы и сами согласитесь, должно перевешивать целый театр прочих. Ах, есть актеры — и я видел, как они играли, и слышал, как иные их хвалили, и притом весьма, — которые, если не грех так выразиться, и голосом не обладая христианским, и поступью не похожие ни на христиан, ни на язычников, ни вообще на людей, так ломались и завывали, что мне думалось, не сделал ли их какой-нибудь поденщик природы, и сделал плохо, до того отвратительно они подражали человеку».

Лаэрт отвечает:

«Надеюсь, мы более или менее искоренили это у себя».

Тогда Шекспир говорит в заключение:

«Ах, искорените совсем. Идите, приготовьтесь».

Тут занавес закрылся, а потом снова открылся для первой сцены, той ночной сцены на площадке перед замком Эльсинор, где офицерам стражи является Призрак убитого короля. Только после беседы на приеме у принцессы Мафальды с профессором Траутфеттером, который взялся сыграть роль Призрака, стала понятной Эразму, всегда открытому для познания, мифическая сторона трагедии. И он наложил отпечаток ее на все представление. Если прежде он полагал, что конструкция драмы покоится на двух основах — на принце Гамлете и на узурпаторе трона короле Клавдии, — то теперь он увидел в восставшем из могилы, жаждущем мести грозном герое страшную силу, которая пронизывает все, движет и управляет всем, а под конец крушит все без разбору. Ректор Траутфеттер был высок и широкоплеч, а с помощью световых эффектов, которыми искусно владел барон-художник, облик мстительного героя вырос до размеров просто устрашающих. Теперь он не был ни персонажем, как все прочие, ни тем более чем-то побочным — в первой же сцене он стал, даже не произнеся ни слова, «предвестьем злых событий».