Атлантида - [56]

Широкий медный обруч охватывал ее лоб и волосы тяжелой повязкой. На руках и ногах у нее блестели четыре, еще более широкие, браслета. Весь ее туалет заключался в тунике из светло-коричневого шелка, с глубоким вырезом и желтым суташем. Она казалась живой фигурой из бронзы и золота.

— Ты из племени сонраев, Танит-Зерга? — тихо спросил я.

Она ответила, не без грубоватой гордости: — Да, я из племени сонраев.

«Странное существо», — подумал я.

Мне стало ясно, что был пункт, на который Танит-Зерга не позволит направить наш разговор Я вспомнил ее почти страдальческий вид, с каким она сказала, что «они» прогнали Царя Хирама, напирая с особенной силой на это слово.

— Да, я из племени сонраев, — повторила она. — Я родилась в Гао, на Нигере, в древней столице моего народа. Мои предки царствовали в великом Мандингском государстве. Если я здесь рабыня, то не следует меня за это презирать.

В комнату врывались солнечные лучи, при свете которых Гале, сидя на своих задних лапках, чистил передними свои блестящие усы, а Царь Хирам, развалившись на цыновке, крепко спал, испуская от поры до времени жалобное ворчание.

— Ему снится сон, — произнесла Танит-Зерга, приложив палец к губам.

— Сны видят только ягуары, — заметил я.

— И гепарды тоже, — серьезно возразила она, совершенно не поняв соли моей шутки.

Наступило минутное молчание. Потом она сказала: — Ты, должно быть, голоден. Мне почему-то кажется, что тебе не особенно приятно есть вместе с другими.

Я ничего не ответил.

— Надо поесть, — продолжала она. — Если ты позволишь, я принесу для тебя и для себя. Я захвачу также обед для Гале и Царя Хирама. Когда на сердце горе, не следует оставаться одному.

И маленькая золотисто-бронзовая фея убежала, не дожидаясь моего согласия.

Постепенно у меня завязались прочные отношения с Танит-Зергой. Каждое утро она приходила в мою комнату, неизменно приводя с собою обоих зверей. Об Антинее она упоминала редко, да и то косвенным образом. Вопрос, который она постоянно видела на моих губах, казался ей невыносимым, и я чувствовал, что она избегала касаться того, о чем я сам не осмеливался с нею заговаривать.

А чтобы успешнее избегать щекотливых тем, она, как маленький неугомонный попугай, болтала и болтала без конца.

Когда я захворал, эта сестра милосердия из коричневого шелка и бронзы окружила меня уходом, какого, вероятно, не знал ни один больной. Оба четвероногих хищника, большой и малый, сидели с обеих сторон моего ложа, и я видел сквозь занавес бреда их полные печали и тайны глаза, устремленные на мое лицо.

Своим поющим голосом Танит-Зерга рассказывала мне чудесные истории, поведав в том числе, и ту, которая была, по ее мнению, самой интересной, — свою биографию.

Только позднее я как-то сразу понял, до какой степени эта маленькая дикарка вошла в мою жизнь… Где бы ты ни находилась в настоящую минуту, дорогая, славная девушка, с какого бы умиротворенного берега ты ни наблюдала мою трагедию, взгляни на твоего друга и прости ему, если он не сразу обратил на тебя то внимание, которого ты так заслуживала.

— От моих детских лет, — говорила Танит-Зерга, — я сохранила воспоминание о юном и розовом солнце, которое вставало, среди утренних испарений, над большой рекой, катившей свои широкие, спокойные волны, над рекой, «где много воды», над Нигером. Это было… Но ты меня не слушаешь…

— Я слушаю тебя, крошка… клянусь тебе!

— Правда? Тебе со мною не скучно? Ты хочешь, чтобы я рассказывала?

— Да, Танит-Зерга, рассказывай.

— Ну, так вот… Вместе с моими маленькими подругами, к которым я относилась очень хорошо, я играла на берегу реки, «где много воды», под сенью ююб59, сестер зегзега, чьи шипы обагрили кровью голову вашего пророка… Мы называем это дерево райским, потому что под ним, как говорит наш пророк, будут пребывать в раю души праведников60, и еще потому, что оно вырастает иногда таким большим, таким большим, что всаднику надо ехать в его тени целых сто лет…

«Мы плели красивые венки из мимоз, розовых каперсовых цветов и белых чернушек. Мы бросали их затем в зеленые волны реки, чтобы заговорить злую судьбу, и хохотали, как сумасшедшие, когда оттуда вдруг вылезала, фыркая и отдуваясь, толстая, добродушная и жирная голова гиппопотама, которого мы принимались немедленно обстреливать, без всякой злобы, чем попало, пока он не уходил обратно в воду, подняв вокруг себя горы пены.

«Так проходило утро, после чего над коробившимся от жары Гао расстилало свой саван смертоносное полуденное солнце. Позднее, когда оно садилось, мы снова приходили к реке, чтобы наблюдать, как на высокий берег, над которым носились тучи москитов и мошек, выползали один за другим огромные, словно закованные в бронзу, кайманы и увязали в предательски увлекавшей их желтой грязи прибрежных болот и ручьев.

«Тогда мы начинали палить в них, как утром в гиппопотамов, и, чтобы приветствовать солнце, исчезавшее за черными ветвями дульдулей, мы составляли священный хоровод и пели, притоптывая ногами и хлопая руками, гимн сонраев.

«Так жили мы маленькими свободными девочками. Но ты будешь неправ, думая, что нашим уделом было только легкомыслие. Я расскажу тебе, если хочешь, как я сама спасла одного французского вождя, который был, наверное, поважнее тебя, если судить по числу золотых ленточек на его белых рукавах.