Атлант расправил плечи. Книга 2. Или — или - [15]

— Продажа, — медленно произнес Реардэн, — требует согласия продавца. — Он встал и подошел к окну. — Я скажу вам, что вы можете сделать. — Он показал на запасной железнодорожный путь, где в товарные вагоны грузили болванки сплава. — Приезжайте сюда на своих грузовиках — как обыкновенные бандиты, но без риска, потому что в вас я стрелять не буду и вы это знаете, — возьмите столько металла, сколько вам нужно, и уезжайте. И не пытайтесь перевести мне оплату. Я не приму ее. Не выписывайте чек. Он не будет предъявлен. Если вам нужен мой металл, у вас есть оружие, чтобы завладеть им. Дерзайте!

— Господи, мистер Реардэн, что подумает общественность!

Это был инстинктивный, непроизвольный возглас. Лицо Реардэна напряглось от беззвучного смеха. Они оба поняли смысл этого возгласа. Реардэн спокойно произнес степенным, непринужденным тоном, давая понять, что разговор окончен:

— Вы хотите, чтобы я помог вам сделать вид, что это вполне законная сделка. Увы, ничем не могу помочь.

Мужчина не спорил. Он поднялся и сказал:

— Вы пожалеете о своей позиции, мистер Реардэн.

— Не думаю, — ответил Реардэн.

Он понимал, что инцидент далеко не исчерпан. И понимал, что эти люди боятся обнародовать проект «К» вовсе не потому, что он засекречен. Он ощутил необычайную легкость и радостное чувство уверенности в себе. Он знал, что сделал правильные шаги по внезапно открывшемуся ему пути.

* * *

Закрыв глаза и удобно вытянувшись, Дэгни полулежала в кресле гостиной. День выдался трудный, но она знала, что вечером увидит Хэнка Реардэна. Эта мысль, казалось, освобождала ее от омерзительно-бессмысленного бремени прожитого дня.

Она раскинулась в кресле, наслаждаясь отдыхом, ее единственной целью было ждать, когда в замке повернется ключ. Реардэн не позвонил ей, но она знала, что сегодня у него совещание в Нью-Йорке с поставщиками меди, и он никогда не уезжал из города до утра, и не было еще ночи, которую он не провел бы с ней. Дэгни нравилось ждать его. Это ожидание нужно было ей как мост от серых будней к ярким, счастливым ночам.

Предстоящие часы, думала она, как и все ночи, проведенные с ним, прибавятся к лицевому счету жизни, где накапливаются мгновения, наполненные гордостью за то, что их прожили. Единственной гордостью рабочих дней было не то, что она их прожила, а то, что она выжила. Это неправильно, думала Дэгни, ужасно, что кто-то вынужден говорить так даже об одном-единственном часе своей жизни. Но сейчас она не могла об этом размышлять. Она думала о Реардэне, о борьбе, которую он вел все эти месяцы, — о его борьбе за освобождение; она знала, что поможет ему выстоять как угодно, только не словами.

Ей вспомнился один из вечеров. Это было прошлой зимой. Придя к ней, Реардэн достал из кармана небольшой сверток и сказал: «Возьми, это тебе». Она раскрыла его и, не веря своим глазам, изумленно уставилась на рубиновый кулон грушеобразной формы, горевший неистовым кровавым огнем на белом атласе. Это был очень дорогой камень, лишь несколько человек в мире могли себе позволить приобрести его; Реардэн не входил в их число.

— Хэнк… зачем?

Просто так. Мне захотелось, чтобы ты носила его.

— О нет, это ни к чему! Он пролежит у меня без дела. Я так редко куда-нибудь выбираюсь. Когда же мне его носить?

Реардэн медленно обвел ее взглядом с ног до головы и сказал:

— Я тебе покажу.

Он отвел ее в спальню, молча, как хозяин, которому незачем спрашивать разрешения, раздел и повесил кулон ей на шею. Она стояла обнаженная, лишь камень между грудей сверкал словно огромная капля крови.

— Ты думаешь, что мужчина дарит своей возлюбленной драгоценности с какой-нибудь целью, а не ради своего удовольствия? — спросил он. — Я хочу, чтобы ты носила его именно так. Только для меня. Мне нравится смотреть на это. Это прекрасно.

Она засмеялась; смех получился мягким, низким и бездыханным. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, только кивнула в знак одобрения и согласия. Она несколько раз кивнула, ее волосы всколыхнулись, затем опустились и замерли неподвижно — она застыла перед ним, наклонив голову.

Дэгни прилегла на кровать и лениво вытянулась, запрокинув назад голову. Она лежала, согнув одну ногу и прижав ладонями к губам темно-синюю ткань покрывала. В полумраке спальни рубин сверкал на ее теле ярко-алым светом, как кровоточащая рана, на ее коже отражались лучики, напоминавшие звезду.

Ее глаза были прикрыты в дразнящем, торжествующем осознании того, что ею восхищаются; но губы были раскрыты в беспомощном, молящем ожидании. Реардэн стоял и смотрел на нее — на ее плоский живот, втягивающийся при каждом вдохе, на чувственное тело. Он произнес низким, странно тихим голосом:

— Дэгни, если бы художник нарисовал тебя такой, какая ты сейчас, мужчины приходили бы смотреть на картину, чтобы испытать мгновение, которого им не дает собственная жизнь. Они назвали бы это величайшим произведением искусства. Они не смогли бы разобраться, что именно они чувствуют, но картина рассказала бы им обо всем — даже о том, что ты не какая-нибудь классическая Венера, а вице-президент железнодорожной компании, потому что это неотъемлемая часть картины, даже обо мне, потому что я тоже ее часть. Дэгни, они почувствовали бы это, и ушли, и легли в постель с первой попавшейся девкой из бара — и даже не попытались бы достичь того, что чувствовали, глядя на картину. Я не стал бы в поисках этого мгновения обращаться к картинам. Я не стал бы гордиться безнадежной страстью, не хотел бы чувствовать мертворожденное желание. Я сам хочу творить страсть, жить ею. Понимаешь?