Ататюрк. Особое предназначение - [19]

И расстрелял бы!

Ведь именно в таких типах, как этот Кемаль, он видел вызов всему тому, что было ему так дорого.

Даже не пытаясь скрыть неприязни к молодому человеку, он долго и нудно говорил о том, что великий и мудрый султан сделал все, чтобы он получил прекрасное образование и высокий офицерский чин, а он отплатил своему благодетелю черной неблагодарностью.

И уж кому-кому, а ему, молодому и способному, следовало бы направить все свои помыслы на служение султану и империи, а не на расшатывание ее устоев.

Зачем ему, будущему руководителю турецкой армии, нужны какие-то подозрительные газетенки и стишки давно просившихся на виселицу рифмоплетов, не говоря уже о крамольных речах в присутствии еще не окрепших умов, склонных в силу своей легкомысленности к смуте и неповиновению?

Да и личная жизнь молодого офицера не вызывала у инспектора особого восторга, и на протяжении своей нудной речи он несколько раз упомянул о ресторанах и кафе, в которых так любил бывать Кемаль.

Чего он вообще хочет?

Навсегда похоронить себя в той камере, откуда его только что привели?

Если так, то ему можно пойти навстречу!

Выдержав долгую паузу, Измаил-паша проскрипел, что его величество так бы, наверное, и сделал, если бы Кемаль не был так молод.

И на этот раз он прощает его.

Конечно, у султана были совсем другие виды на его будущее, ему нужны способные люди, но он сам испортил себе карьеру, и теперь, вместо ожидавшей его Македонии, он отправится в Сирию.

Однако во второй раз, зловеще блеснул золотой оправой инспектор, ни на какое снисхождение он пусть не рассчитывает.

И если до его величества дойдет хотя бы малейший слух о его вольнодумии, он сразу же вернется в знакомую ему камеру.

И на этот раз навсегда.

С непроницаемым лицом слушал Кемаль разглагольствования этого чиновника от армии, который еще больше убедил его в том, что именно такие люди и довели некогда могучую и непобедимую империю до того жалкого состояния, в каком она пребывала сейчас.

И чем больше говорил этот человек, тем больше он не нравился Кемалю.

Измаил Хаккы-паша являл собою ярчайший образец тех бюрократов, которых так ненавидел всю свою жизнь Мустафа Кемаль.

И даже голос у него был под стать внешности: неприятный и скрипучий, словно он не говорил, а открывал и закрывал несмазанную и плохо подогнанную дверь.

Услышав о своей ссылке и так и не проронив ни слова, Кемаль щелкнул каблуками и поспешил к Али Фуаду, у которого вместе с Мюфидом Оздешем и отвел душу за бутылкой виски.

На следующий день друзья отправились на австрийском судне в Бейрут, и основательно подогретый виски Кемаль долго не уходил с палубы.

Да, что там говорить, первые шаги в его капитанской жизни особого оптимизма не вызывали.

— Они оказались, — заметит он позже, — шагами не в жизнь, а в тюрьму…

Что ждало его в Сирии?

Служба в каком-нибудь захолустном гарнизоне или настоящая армейская школа, так необходимая каждому молодому офицеру?

А потом?

Очередное звание, если его, конечно, ему дадут, и новый гарнизон?

И неужели он, испугавшись этого брюзгу в позолоченных очках, больше не будет заниматься еще больше манившей его к себе политикой, которая, как он убедился на собственном опыте, была далеко не игрой, а серьезным и крайне опасным делом?

Кемаль поморщился.

Ну, нет!

И ему надо не бояться всех этих султанских пристяжных, а бороться с ними, чего бы это ему ни стоило.

Бросать политику он не собирался, поскольку только она возводила людей на совершенно иной уровень.

Да и кто бы сейчас помнил того же Наполеона, если бы он так и остался пусть и прославленным, но всего-навсего полководцем?

Конечно, с Наполеоном он себя пока еще не сравнивал, но и в своем высоком предназначении не сомневался…

Глава VI

Встретивший молодых офицеров в Бейруте майор многозначительно улыбнулся:

— Если останетесь здесь, не пожалеете!

И он знал, что говорил.

Столица получившего автономию Ливана представляла собою процветающий город, с прекрасными отелями и нарядными улицами и площадями.

Хватало в нем ресторанов и злачных мест, но особой популярностью у служивших здесь османских офицеров пользовались немецкие пивные.

Однако в Бейруте остался один Али Фуад, хорошо знавший сына командующего Пятой армией, а сам Кемаль отправился в расквартированный в Дамаске Тридцатый кавалерийский полк.

Очень скоро он по достоинству оценил иезуитство сославшего его на позабытые богом и людьми задворки империи чиновника.

Да и сама служба вызывала у молодого капитана крайнее недоумение, очень скоро сменившееся брезгливостью.

Под высоко поднятым знаменем борьбы за целостность империи его полк попросту грабил племена друзов, якобы посягавших на эту самую целостность.

Однако пока еще верившего в сказки о бунтовавших племенах Кемаля до участия в «боевых операциях» не допускали.

Порядочный и принципиальный капитан не внушал доверия главным мародерам, и они весьма справедливо опасались ненужного им шума.

Первые подозрения относительно этих таинственных «боевых операций» появились у Кемаля после одного из обедов у командира полка.

Увидев ломившийся от кушаний стол, он заявил, что не сможет расплатиться за них.