Атаман Золотой - [39]

Подошел к первому молоту, на котором работал мастер Максим Чеканов, костлявый, с клочковатой, обожженной бородой и длинными жилистыми руками. Рядом с ним стоял с клещами наготове его подмастерье Иван Никешев — белокурый, богатырского роста и силы детина, всегдашний победитель в борьбе и кулачных боях.

Оба сняли войлочные шляпы и поклонились хозяину. Тот спросил:

— Почему стоит работа?

— Дожидаемся, ваша милость, когда крица поспеет, — отвечал Чеканов.

— А ты что волком глядишь? — грозно спросил Ефим Алексеевич у подмастерья.

Иван попятился.

— Я не глядел…

Ширяев поднял трость и с размаху ударил парня по плечу. Тот вскрикнул и схватился за ушибленное место, новый удар заставил его со стоном опустить руку.

Утолив гнев, Ефим Алексеевич уже спокойно прошел по фабрике и направился к кузнице.

— Погоди, дьявол, когда-нибудь доберемся до тебя, — прошептал мастер, с ненавистью глядя вслед хозяину. — Терпи, Иванко.

В кузнице работа кипела во-всю. Под ударами молотов золотые искры веером взлетали от раскаленного железа. Придраться было не к чему, но нельзя, чтобы день даром пропал. Ефим Алексеевич вспомнил о семи бабах.

— Сыскал негодниц?

— Сыскал, ваша милость. Куда их доставить?

— В аптекарскую баню.

При заводской аптеке имелась баня, где стригли и мыли рекрутов. В обычное время ею никому не разрешалось пользоваться. Туда-то и привели несчастных женщин. Несколько мастеровых, родственники осужденных, провожали их до самой бани и роптали вполголоса:

— Час от часу не легче. Как только ни декуется над нами барин: то на конюшне вицами дерет, а теперь в бане придумал.

— Он, окаянный, еще и не то удумает.

— Тише ты!

Ефим Алексеевич присутствовал при экзекуции. Велел принести виц, а женщинам приказал раздеться. Те завопили в один голос. Алешка грубо сорвал с одной из них полушубок и сарафан.

— Ништо, не помрете! Вон вы какие толстомясые!

Отпустив пятнадцать ударов, принялся наказывать вторую. Та, плача от стыда, разделась до пояса сама и покорно легла под вицы. Последнюю, молодую женщину, жену мастерового Василия Карпова Парасковью, Ефим Алексеевич стегал сам. Он хлестал молодуху до тех пор, пока по спине у ней не потекла кровь.

— Станете еще ослушиваться? Навечно будете при подноске руды, навечно!

Он кричал сердито, но лицо его выражало полное удовлетворение, как будто исполнял он очень важное и во всех отношениях приятное дело.

Женщины слушали, всхлипывая от боли и стыда, не смея взглянуть в глаза друг другу. Только Парасковья Карпова, которой досталось больше всех, стояла молча, бледная, с горящими гневом глазами.

— Теперь можно и пообедать, — сказал Ефим Алексеевич, выходя из бани и блаженно щурясь под лучами апрельского солнца. — Как там Евграшка? Изготовил обед?

— Изготовил, ваша милость. Как можно не изготовить? Я бы ему, стервецу, тогда последние волосы выдрал.

…Василий Карпов, молодой мастеровой, накинул на плечи жены кафтан и, задыхаясь от боли и гнева, шептал:

— Параша! Не пройдет это ему, не пройдет! А ты, родная, поплачь, легче будет.

Парасковья шла, не говоря ни слова.

В господском доме жизнь текла своим чередом. На половине самой госпожи Ширяевой всегда было тихо. Рано поблекшая, испытавшая и унижения и побои, она так боялась своего мужа, что при одном его появлении бледнела и теряла дар речи. В своем доме она жила как в заключении. Частыми посетителями ее покоев были монахини из Екатеринбургского женского монастыря, нищие и странники, а комната напоминала часовню. Горела негасимая лампада, пахло елеем и ладаном. Стареющая, оскорбленная женщина находила утешение только в молитве.

— Постриглась бы в монашки, что ли, — недобро шутил муж. — По крайности мне бы руки развязала.

— Я и так ничем тебя не связываю, Ефим Алексеевич.

— Все-таки женой значишься. Хоть бы подыхала скорее.

— Бога ты не боишься, Ефим Алексеевич! Что я тебе худого сделала?

— Ты еще заплачь, святоша!.. Ух, ненавижу!..

И муж уходил, хлопнув дверью, а жена и в самом деле плакала — от обиды, от тоски, от сознания полной безвыходности своего положения в этом страшном доме.

Катерина Степановна тоже не чувствовала себя счастливой. Зевая, бродила она из комнаты в комнату, боясь без дела выйти из дома: как бы не донесли Ефиму Алексеевичу. Павлушка Шагин, молодой лакей, не сводил с нее собачьих глаз и сам, как собака, ходил за ней. Где бы она ни была, везде чувствовала на себе его внимательный взгляд, полный лукавства.

Вот и сегодня расхаживает Катерина Степановна по дому. Скука, хоть петлю на шею надевай. Зашла в людскую. Здесь сидит на диване, развалившись, как барин, Павлушка. Увидал ее, вскочил с поклоном.

— Наше вам! Как почивать изволили-с?

А сам смотрит, прищурившись, с хитрой улыбкой. Неужели проведал про сегодняшнее приключение с Алексеем? Какой тот все же неосторожный! Молодой, красивый — вот бы с кем связать судьбу, а теперь бойся: вдруг узнает Ефим Алексеевич! Страшно даже подумать. Конечно, она не крепостная, но разве господин Ширяев посчитается с этим. Он их обоих с Алешей замурует в стенах этого же дома — и никто не посмеет заступиться: кому она нужна, барская наложница.

Катерина Степановна остановилась в дверях. Справа была открыта дверь в кухню. В ней орудовал повар Евграшка, стуча кастрюлями.