Атаман Золотой - [16]

— Время пахать…

— Да, теперь день год кормит.

— Уезжать надо. Мы не собирались так долго работать.

— Начальство нас обмануло.

— Кабы кто грамотный… Сходить бы к управителю. Может, отпустит.

Андрей толкнул Никифора в бок.

— Чуешь?

— Чую.

На другой день в поддоменнике, когда мастеровые стояли возле печи, дожидаясь плавки, Никифор сказал Андрею:

— Слышь, ночью-то пятеро приписных утекли на конях с завода.

— Толково сделали, — отозвался тот. — Жаль, что не все. Пускай начальство слово держит. За людей нас не считают.

— Начальству о нас заботы нет, хоть помри на работе.

— Тихо! — прикрикнул на обоих Петрович. — Глядите-ка, Перша-то слушал, слушал да и пошел… Куда он?

Один из работных выглянул в раскрытые настежь ворота.

— К конторе идет.

— Ну, ребята, спасайте шкуры, — сказал Петрович. — За язык спина ответит, мягче брюха сделают.

Парни приуныли.

— Что делать, Андрюха? — спросил Никифор. — Попали мы в петлю.

— Пойдем к Савватьке. Он поможет. Уйти с завода надо как можно скорее…

Савватьку они застали за работой: рыбак смолил лодку, посвистывая и напевая песню.

— Помогай бог!

— Здорово, коли не шутишь. Садитесь на приступок. В избу не зову, необиходно у меня.

Изба у Савватьки покосилась, крыша прогнулась, а затянутые бычьим пузырем окна походили на бельма.

— Мы к тебе, Савватий, по делу. Выручай из беды. Надо спасаться, пока не поздно. Заводское начальство не сегодня, завтра доберется до нас. Увези к деду Мирону.

— Не могу, милок. Погляди, какая ростепель!

Андрей оглянулся вокруг: действительно, о поездке куда-нибудь нечего было и думать. Дорога походила на сплошное болото. В лесу еще лежал снег.

— Так не выручишь?

— Как не выручу, ячменна кладь! Провожу вас в свою землянку на Каме, там дождетесь ледохода. Лодка у меня есть — садись и плыви, куда хошь.

Последний час коротал беглый писец Андрей Плотников в Чермозе. Власьевна уже знала о его намерении и готовила ужин.

— Мне и есть-то неохота, — говорил Андрей, — скорей бы Никифор пришел.

— Как перед дорогой не поесть, Андрюшенька. Что-то с тобой станется? Выбирай себе товарищей добрых, а с лихими людьми не связывайся.

— Для меня, Власьевна, самый лихой человек — это заводской начальник да полицейский служитель.

— Оно и верно. Сама начальство не люблю. А все-таки сидишь тихо, так и начальство не тронет.

Андрей хотел ответить, что ничего не боится, но в ставень постучали. Это был Никифор.

— Готов?

— Готов.

— Садитесь, поешьте, — упрашивала Власьевна, но приятели отказались: хотелось скорее уйти от опасности.

Сердечно простился Андрей со своей хозяйкой, благодаря ее за все заботы о нем. Домна Власьевна прослезилась:

— Как родного сына, тебя провожаю. Так весь век и расстаюсь с дорогими сердцу: в молодости мужа похоронила, потом друг милый в разбойники ушел, а теперь и с тобой прощаюсь. Береги себя, Андрюшенька, не ввязывайся в худые-то дела.

Ночь была звездная. Тихо, тихо журчали ручьи. Черные тени от деревьев и домов падали на землю, не успевшую еще застыть. Лес маняще темнел вдали.

Савватька ждал их уже во всей амуниции, с дорожной сумой, с топором за поясом у ворот своей усадьбы, от которых остались одни вереи (притворы ушли на истоплю).

— Где вы запропали, ячменна кладь?

— Не сердись, Савватий! Пошли.

Земля начала подстывать, идти становилось все легче и легче.

Андрей с Никифором поселились в землянке на крутом берегу Камы.

Неласковая северная весна улыбалась все чаще. Уже зазеленела трава на угорах. Лес звенел от птичьего гама.

Солнце играло в голубой вышине, только ветер с севера, с далекой колвинской и вишерской пармы дышал холодом, да в разлогах под сенью островерхих елей еще лежал белыми плешинами нерастаявший снег.

Лед на Каме тронулся ночью. Андрей, проснувшийся от шума, разбудил Никифора. Тот поднялся недовольный, почесываясь.

— Чего ты?

— Да погляди, красота-то какая!

Андрей стоял на берегу и не мог оторвать взгляда от быстро несущихся льдин. Они со скрежетом задевали одна о другую. Вода под ними шипела и пенилась. Кама словно срывала с себя оковы. Все шире и шире становились разводья. Они блестели в лучах полного месяца. А льдины плыли и плыли…

Всю ночь и весь день плыли они.

Вскоре Кама очистилась от льда.

— Ну, Никифор, скоро и мы с тобой поплывем.

— Я к себе в Ильинское. Тятька с мамкой, поди, глаза обо мне проплакали.

— Берегись, больше суток тебе там жить нельзя. Поймают — засекут. Укажу я тебе надежную пристань.

И Андрей рассказал, как отыскать землянку дедушки Мирона.

— Пожалуй, и вправду нельзя мне оставаться дома. Стало быть, вся жизнь моя теперь по ветру летит? Как ты полагаешь?

— Не жалей, Никифор.

— Я на все пойду. Мне самого себя не жаль. Только от родных мест неохота уходить.

— Может, еще и наладится твоя жизнь. А я на низ подамся, в Кунгур либо в Екатеринбург. В большом городе и укрыться легче.

Утром Никифор все-таки ушел в Ильинское.

Андрей готовил лодку к отплытию, конопатил щели, прибил доску на сиденье, стругал весла.

Отплывал он в ясную погоду, в солнечный ветряный день. Ветер завивал водяные стружки. Широка и величественна была в эти дни Кама. Вся она радостно светилась под солнцем, словно торжествуя свое освобождение. Прибрежные тальники поднимали над водой верхушки голых веток. Вода прибывала. Мутная, сердитая, она заливала пойму. Река текла, кружа воронки, подмывая глинистые берега, и чем дальше, тем шире становились камские просторы.