Атаман Семенов - [10]

— Что, Никифоров, на яишню потянуло?

— Потянуло, — не стал скрывать тот.

— В Сахоцине твою яишню и съедим, — сказал Семенов.

Но позавтракать в Сахоцине не удалось. Едва подъехали к этому маленькому городку, украшенному высокими голыми тополями, как услышали длинную пулеметную очередь, за ней — несколько винтовочных хлопков. Сотник немедленно вздыбил коня, предупреждающе поднял руку:

— Стой, казаки!

Стрельба ему не понравилась. Казачий полк — это серьезная боевая единица, с которой не рискует связываться даже целая немецкая днвизия, и если кто-то позволил себе напасть на Сахоцин, то, значит, напал крупными силами.

Раздалось еще несколько винтовочных хлопков. Кто может позволить себе стрельбу в городке, занятом казаками? Может, перепившие офицеры? Послышалось еще несколько выстрелов. Семенов вскинул к глазам бинокль — немецкий, снятый с убитого артиллерийского обер-лейтенанта; в России приличные военные бинокли не производили, и факт этот каждый раз, когда сотник брался за бинокль, рождал у него ощущение досады — не хотелось пользоваться немецким.

Сильные линзы позволили отчетливо видеть разбегающихся людей. Вот один бородатый солдат в обмотках лихо перемахнул через высокую изгородь из колючих кустов, вознесся над другой колючей грядой, но, подбитый пулей, упал на нее. Рука свесилась с жесткого куста, энергично заработала клешнястыми пальцами.

Это была атония. Бородатый солдат умирал.

«В городе немцы! — у Семенова от одной только этой мысли невольно зачесались кулаки. — Откуда они здесь?» Новость была неприятной. Пока казаки прочесывали немецкие тылы, германцы неплохо поработали в тылах наших.

Вот в окуляр попал всадник — из городка, отчаянно размахивая руками на скаку, несся одинокий казак. Вдогонку ему хлобыстнула винтовка. Потом ударила еще раз. Семенов выругался и ударил коня плеткой, тот, бедняга, едва не застонал от боли. Сотник пришпорил его и понесся навстречу одинокому всаднику — показалось, что за ним сейчас устремится погоня и ее надо будет отсечь. Но погони не было.

Увидев впереди казачий разъезд, всадник свернул к нему. Сотник вновь вскинул бинокль, чтобы получше разглядеть этого расхристанного, без фуражки и пояса, человека и невольно вздрогнул — это был его собственный денщик Чупров. И конь, на котором скакал Чупров, был также хорошо знаком сотнику — это был его личный конь, чистокровный норовистый жеребец. Вряд ли этого коня могли догнать короткохвостые немецкие битюги.

— Стой, Чупров! — издали закричал денщику сотник. — Стой!

Но Чупров ничего не слышал — ветер свистел у него в ушах, все забивал. Не доехав двадцати метров до казаков, Чупров остановился. Тяжело, боком, сполз с коня. Отер рукою пот е лица и едва слышно шевельнул губами:

— Слава богу, выбрался...

— Ну, Чупров, если ты испохабил копыта моему коню — берегись! — Семенов не выдержал, сжал руку в кулак.

Коня в отсутствие сотника должен был подковать полковой коваль, но не подковал — что-то, видимо, помешало...

— Бездельники! — Остывал Семенов быстро — так же быстро, как и загорался. — Чего там случилось, Чупров?

А у Чупрова уже дрожал от обиды рот.

— Извиняйте насчет коня, ваше благородие, и вообще извиняйте, ежели что не так... Но другой возможности вырваться из Сахоцина не было.

— Извиняйте, извиняйте, — проворчал Семенов по-стариковски, — скакал бы по пахоте — тогда другое дело, а тебя понесло на трамбовку.

— Иначе бы не ушел, Григорий Михайлович.

— Докладывай, что произошло, — потребовал сотник, остывая окончательно. — Где полк? Что за стрельба?

Полк снялся еще вчера и ушел вышибать из-за реки «вильгельмов», а здесь... здесь остались только два обоза, — Чупров провел рукой по лицу, увидел на пальцах кровь — у него была разбита верхняя губа, — два обоза, значит, да штабные фуры... Воевать некому.

— Немцев много?

— Около полка примерно.

— Около полка или примерно?

— Примерно около полка, — тупо повторил Чупров. Он еще не отошел от скачки, от того, что пережил, — может быть, даже больше. Налетели внезапно, как вороны... Знаю еще, что два немецких эскадрона спешились.

— Где?

—Да у церкви ихней, у этой... как ее? Ну, на «цырлих-манирлих» слово похоже. С буквой «це».

— У кирхи, что ли?

— Во-во. С буквой «хэ». Заставу из «вильгельмов» выставили. — Чупров упорно называл немцев «внльгельмами». Все называли по-разному — «гансами», «фрицами», «адиками», выбирая слово поудобнее для языка, а Чупров называл «вильгельмами» — словно в недобрую память о ненавистном кайзере, не в честь, а в память. — И что еще плохо...

— А почему стрельба такая редкая? — перебил денщика Семенов.

— Это немцы по разбежавшимся обозникам пуляют, в каждого в отдельности. И что еще плохо, я говорю, ваше благородие, они знамя нашенское в плен захватили.

— Ма-ать честная! — Сотник невольно присвистнул, лицо его исказилось, и он привычно поднял коня на дыбки, выкрикнул резко, со слезой, будто сорока, в которую угодил заряд дроби: — Братцы, это что же такое делается? Немцы захватили наше знамя! — Лицо у сотника обузилось, сделалось хищным, незнакомым. Семенов вытянул из ножен шашку, с лязганьем загнал ее обратно. — За мной!