Атаман - [40]

— Это у вас, — вполне резонно отвечал Семенов, — но не у нас.

Так никаких революционных нововведений в Третьем Верхнеудинском полку Семенов и не допустил, держался до последнего, пока наконец не прибыл Оглоблин, здорово задержавшийся в дороге. Железнодорожный транспорт начал работать с перебоями, поезда застревали на станциях, порядка было все меньше и меньше. Семенов сдал Оглоблину полк и проговорил мрачно:

— Не нравится мне, что происходит...

— Мне тоже не нравится. Но делать нечего. Если мы воспротивимся революционным преобразованиям, нас убьют. На Западном фронте свои уже бьют своих, солдаты ставят к стенке командиров.

— Вот тебе и самая свободная армия в мире. — Семенов присвистнул.

Оглоблин печально повесил голову.

— Это я слышал по дороге много раз. В одном месте мне даже предложили снять погоны.

— Где это было?

В революционном Харькове.

— Тьфу! — привычно отплюнулся Семенов.

В апреле Семенову пришло письмо из полка, в составе которого он воевал на Западном фронте — Первого Нерчинского. Офицеров в этом полку осталось с гулькин нос — кого-то выбили, кто-то под шумок «растаял» в дымке пространства, чтобы через некоторое время объявиться в отеческом доме, — и Семенов, который считал, что Россию может отрезвить только хорошая война, стал просить о немедленном своем возвращении в Бессарабию.

Вскоре было получено «добро» на обратный перевод. Однако картина, которую Семенов увидел на Западном фронте, была еще хуже, чем в Персии.

В мае на Западный фронт прибыл военный министр. Это был человек совершенно штатский, в темном тонком плаще и шляпе с захватанными краями, с тросточкой, черенком которой он почесывал себе нос — явление среди людей, носивших погоны, дикое, иного слова не подберешь. Никогда еще в России не было таких военных министров.

Первый Нерчинскнй полк, в котором Семенов получил под свое начало пятую сотню, был собран в пешем строю на станции Раздольная, под Кишиневом. Казаки, видя военного министра, почесывающего тростью нос, стыдливо отводили глаза в сторону. Семенов, стоя во главе своей сотни, тоже стыдливо отводил глаза в сторону: тянуться в струнку перед таким военачальником было все равно что вытягиваться перед поваром.

— Такие вот шпаки[29] в конторской одежде и разлагают армию, — процедил он сквозь сжатые зубы, — а потом хотят заставить ее воевать и одерживать победы...

Именно на этом земляном плацу под завывающую речь военного министра у Семенова и родилась мысль о создании «туземных» добровольческих частей — из народов Восточной Сибири. Это ведь верные люди, хорошие воины, всякие революционные идеи для них все равно что пустой ветер: пронесся — и нет его.

— Как фамилия военного министра? — спросил он у бывшего командира сотни Жуковского, получившего повышение и ставшего войсковым старшиной.

— Керенский![30]

Несколько дней Семенов, пыхтя от натуги и сдабривая тяжелую работу крупными глотками роскошного бессарабского спотыкача, вишневой водки, корпел над бумагой — излагал свои соображения по поводу создания боевых частей из числа инородцев и «использования кочевников Восточной Сибири для образования из них частей «естественной» (природной) иррегулярной конницы, кладя в основу формирования их принципы исторической конницы времен Чингисхана, внеся в них необходимые коррективы, в соответствии с духом усовершенствованной современной техники». Он торопился — войсковой старшина Жуковский собирался отбыть в Петроград, и Семенов рассчитывал отправить с ним свои соображения. Адресовал он их штатскому недотепе, «кантору», устроившему смотр Первому Нерчинскому полку в Раздольной, — Керенскому.

Отправить по почте бумагу, с таким трудом написанную, означало потерять ее всегда: она пропадет где-нибудь на перегоне между двумя станциями либо будет съедена мышами в канцелярии какого-нибудь третьестепенного чиновника. Чиновники — тыловые крысы — представляли для России опасность не меньшую, чем наступающие полки кайзера.

Всякая бумага бывает действенной, когда к ней «приделаны» ноги, в противном же случае максимум, на что она годится — быть надетой на гвоздь в солдатском сортире. Ноги войскового старшины Жуковского были как нельзя кстати: человек напористый, въедливый, злой, много раз награжденный орденами, а значит — с авторитетом, он любого чиновника запросто мог перекусить зубами. Тем более хорошо известно, как фронтовики относятся к тыловым крысам — любителям французских круассанов и теплых сливок с шоколадом, которые надлежит подавать непременно в постель.

Жуковский уехал в Петроград и, надо отдать ему должное, сумел побывать там во многих начальственных кабинетах. В результате Семенов был вызван телеграммой на берега Невы, в российскую столицу.

Эта телеграмма сыграла в жизни Семенова поворотную роль.

Одновременно из Читы пришло сообщение о том, что Забайкальское казачье войско собирается на свой круг[31]. Требовался делегат от Первого Нерчинского полка. Им стал Григорий Семенов.

Одно совпало с другим. Надлежало ехать в Петроград, а оттуда — в Читу.

В Петрограде Семенов, ни на секунду не сомневаясь в том, что поступает правильно, первым делом явился в приемную военного министра...