Атаман Метелка - [4]

Отводили душу вечером, в острожной вонючей клети, когда солдаты, замкнув засовы, играли в зернь. Судьба свела Григория с людьми такого закала, для которых не было другого дела, как жить на воле, бродить без паспорта, перебиваться временной работой, при случае ходить на разбой, а уж когда попадались — сидеть на цепи.

Сидя на мокром глиняном полу, колодники играли в «матушку», «царапки», «овечки»… Игры состояли в подбрасывании и ловле камешков. Подбрасывать нужно в определенном порядке и ловить заранее установленное количество камешков. Проигравшему щелчки по лбу. Когда игра наскучивала, ложились на растрепанные чаканки. Кто-нибудь заводил любимую бурлацкую песню:

Еще ходим мы, братцы, не в первой год

И пьем-едим на Волге все готовое,

Цветное платье носим припасенное,

Еще лих ли наш супостат злодей,

Супостат злодей, воевода лихой…

Гремел засов, и входил офицер. Бил наотмашь первого попавшегося. Кричал матерно:

— Завыли, сучьи дети. На волю захотели? Колодки набью на шею, так не до песен будет. Аль не знаете — сидеть тихо.

Так блюло острожное начальство предписание «о тихости колодников», написанное собственноручно Екатериной II в «Уставе о тюрьмах».

И замолкали, шепотом рассказывали, какая судьба довела их до острога.

Вот говорит молодой солдат, только недавно забитый в колодки:

— Пришел к нам в казарму гарнизонную плац-майор досматривать, какой у нас порядок. И дернуло его заглянуть в мой сундучок, под койкой стоял. А там в уголке сырые арбузные семечки лежали, потом подкалить думал. Он и набросился на меня: «Каналья, ты гноишь казенное добро, рубашки, мундир, сундук…» И со всего размаха трах — прямо в рыло… А потом и приговор судный вынесли.

Сидевший в углу старичок бормотал сквозь слезы:

— Я уж забыл, в каких острогах и побывать довелось, всю Русь исколесил… Уж не под силу, молю бога, чтоб прибрал… Ан нет, отвернул лик свой от меня, грешного…

Мутная слеза катилась по морщинистой щеке и терялась в седой взлохмаченной бороде.

А наутро Касьянов был потрясен страшным событием. Старичок лежал в углу с пробитой головой.

— Кто убил? — спросил Григорий.

С нар поднялся закованный в ножные кандалы мужик и сказал, что убил он.

— За что?

— Да вчера больно жалостливо он скучал и так горевал, что бог не дает смерти, что меня аж слеза прошибла. Как уснули все, я вынул из-под порога кирпич, завернул в рукав рубахи да и убил старика — из жалости. Думаю: пусть успокоится… А мне все одно пропадать.

Касьянова поразило, как люди легко идут на смерть. И то верно: за острогом жизнь не лучше. А пытался ли кто изменить эту жизнь? И все же за стенами тюрьмы человеку вольготней.

Григорий Касьянов сбежал бы давно. Но больше свирепой стражи боялся он за судьбу жены и сына. Пригрозил ему после суда губернатор: «Если утекешь — сына запорю до смерти».

Когда в пределы Астраханской губернии со стороны Саратова вторглось новоявленное грозное войско, Григорий решил сразу — быть ему в том войске непременно. Слухи были разные: одни уверяли, что сам император идет вызволять народ из кабалы, другие твердили, что это вовсе не император, а самозванец и злокозненный плевосеятель. Священство вещало, что бунтовщик — простой донской казак Емелька Пугачев. Касьянов знал лишь одно: кто бы ни был он, тот человек, он — заступник народный. Словно пеплом покрыло лица дворян. Караульные офицеры и бить меньше стали. А намедни слышал Григорий собственными ушами, как кричал, не таясь, канонир у кремлевской стены: «Сколько работано ни будет, ничего не поможет, все достанется батюшке Пугачеву!»

Самозванца-то Пугачева величают батюшкой… Эти слова пришлись Григорию по душе. Хорошо, если то не царь. На царя какая надежда? Сам господского звания. Да и может ли царь быть атаманом? Ни в жисть. Только легковерные могут тешиться этим…

Стиснув зубы, плыл под водой Григорий, разломил заранее надпиленные железа, почти греб руками илистую, вонючую муть. Считал про себя: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Каждый рывок — сажень. До завозни сажен тридцать, не меньше. Так и есть — стукнулся затылком о затопленный борт, поднырнул еще. Уже сидя под днищем, слышал крики:

— Утоп! Утоп! Эк его разморило… Да ищите проворней, черти!..

— Если не нашли теперь, то и не найдем. Засосало на веки вечные.

Про себя Григорий отчужденно думал: «Да, утоп, нет больше Григория Касьянова…»

…У Черного Яра путник остановился. Сбросив с плеч потную рваную рубаху, опустился на пахучую мягкую траву над самым берегом.

У городка река, изгибаясь, с силой била в обрывистый, крутой яр. Когда-то по берегу рос лес. Затем его спалило пожаром. Теперь река размыла яр. Черные и толстые змеистые корни выползли наружу, путаясь в космах водорослей и в глинистых отвалах. Волны вырыли под паутиной корней пещеры, таинственные норы и логовища. Мрачным выглядел яр с реки. С опаской косились на него проезжающие по Волге купцы, торговые люди. Не раз в одночасье здесь грабили большие караваны с богатым добром.

Путник спокойно лежал на берегу, а острый глаз неотрывно следил, как к Черному Яру подплывало и причаливало странное судно. Это был большой деревянный плот, на котором мерцали жерла четырех чугунных пушек.