Атаман Метелка - [2]

Бекетов, кряхтя, расправил спину и, тяжело передвигая ноги, стал подниматься по ступеням. В покоях было душно. В углу перед большим образом в жемчужной ризе горела свеча. К запаху дорогих духов примешивался едва уловимый запах топленого воска. О стекло глухо билась толстая зеленая муха. Она падала, жужжа, кружилась по подоконнику и снова шумно взлетала вверх.

Никита Афанасьевич взял со стола серебряный колоколец и звякнул два раза. И тут же в комнату вбежал гибкий, как тростинка, мальчик в розовой шелковой рубахе.

— Васятка! — Сенатор кивком указал на неуклюже ползущую по стеклу муху.

Маленький лакей кошкой метнулся к окну. Хотел придавить муху пальцами, но та успела увернуться и, жужжа, полетела по кабинету. Васятка бросился за ней, стараясь на лету зацепить ее ладонью. Внутри него все похолодело.

Лакей знал, как не любил сенатор всяких гадов — мокриц, муравьев, сверчков и мух. За такой недогляд и на конюшню сволокут — и не посмотрят, что ты не столько лакей, сколько художник. Ведь местные ландшафты, тонко написанные водяными красками и развешанные по кабинету, сделаны его рукой… А коварное насекомое, словно дразня, перелетало с одной картины на другую и наконец забилось за золотой киот образа Рудневской богородицы. Васятка подставил кресло, влез на него и стал тянуть руку в угол. Нечаянно загасил лампаду. Теперь никак не разглядеть муху на темном лике.

Приметил Васятка на лбу богородицы темное пятно и, думая, что муха, надавил тонкими пальцами. Но жужжание раздалось над самым ухом, и лакей от неожиданности оперся другой рукой о киот. Икона не выдержала тяжести и рухнула, обдав сенатора жемчужными брызгами.

Бекетов побледнел. Икона была ему особенно дорога. Подарила ее сама императрица Елизавета Петровна. Обрадована была, что вернулся из плена жив и невредим. В 1758 году при местечке Фриштенфельде окружили его полк прусские гусары. Солдатишки и стрельнуть-то не успели — враз все перемешалось. Сбили Бекетова с лошади, закрутили кушаком руки. И пардону не успел попросить. И все же «за бытие на баталии» высочайшим указом был он произведен в бригадиры. И вот эта икона. Вручена собственноручно… с царственной надписью… А икона падает — знак дурной.

У сенатора голос перехватило. Сказал еле слышно:

— Ступай…

— Куда? На конюшню? — отупело пролепетал парнишка.

— С глаз моих удались… Не до тебя…

Постояв немного, плюхнулся Бекетов в кресло и сидел так, тяжело дыша, более часа. Затем придвинул лист чистой бумаги и размашисто стал писать:

«Милостливый государь, Петр Никитич!

По предложению моему, слышал я, что был у вас совет, который окончен третьего дня, а мне ничего доныне знать не дано. Обстоятельства же Астраханской губернии час от часу приходят в прежалостнейшее состояние, которое терпеть без потери чести и жизни своей ни один прямой сын отечества не может. И для того я, Ваше Превосходительство, прошу дать мне губернского лекаря да из легкой команды при одном унтер-офицере двух драгун и для меня с ними шесть лошадей почтовых до Царицына, куда сию минуту отправиться желаю, слыша, что оттуда все собираются сюда, наводя тем самым всеместное отчаянье, а государственному злодею с сообщниками большое ободрение. Сей безумный страх перед самозванцем грозит нам неизбежной гибелью…»

Едва курьер ускакал с письмом, Бекетов стал собираться сам. В дормез запрягли шестерку лучших лошадей. По накатанной дороге карета неслась быстро. Когда выехали за сады, стало нестерпимо душно. Пыль дымным облаком клубилась позади. Захлестывало ее и под кожаный полог. От солончаковой супеси во рту была горечь.

— Тошнехонько…

В знойном тумане все яснее проступали купола церквей и шпили крепостных башен. Вскоре дормез уже громыхал по ухабистым городским улицам. Въехали на деревянный мостик и у строящегося канала увидели толпу колодников. По берегу суетливо бегали смотрители-десятники.

Никита Афанасьевич ткнул кучера в спину:

— Обожди!

Вышел сенатор, развалисто подошел к краю мостика, оперся о балясину. Пригляделся. Солдаты с лодки баграми щупали воду. Офицер тыкал плетью с берега, указывал что-то.

— Потеряли чего, служивые? — крикнул Бекетов.

Офицер поднял голову, узнал сенатора и, ничего не сказав, стал подниматься по откосу на мост. Утирая рукавом мундира потное лицо, докладывал:

— Да вот беда, ваше превосходительство. Колодник один утоп. Сваю забивал посреди канала. Да, видно, припекло солнцем-то, он и сомлел. Упал, как куль… Все видели.

— А может, не утоп? Может… — засомневался Никита Афанасьевич.

— Куда ж ему деться? На руках железо, на ногах кандальники. Суводью, видно, закрутило и отнесло… Третий год на канальной работе.

— Кто же таков?

— Казачишко. Гришка Касьянов из Копановской станицы.

— Касьянов? Царство ему небесное. Знал я его. Шалый был мужик. Туда, непутевому, и дорога…

— Оно, конечно, мразь, а не люди, — поддакнул офицер, — токмо мне перед обер-комендантом ответ держать. Вы уж, ваше превосходительство, подтвердите, что не сбег он, а то тела-то пока не нашли. Вон шапка его плавает.

По воде, медленно набухая, плыл войлочный колодничий колпак…

— Не тревожься, я донесу об этом не только обер-коменданту, но и губернатору! — В голосе Бекетова слышалась открытая радость.