Атаман Метелка - [24]

Всю зиму кружил Заметайлов с отрядом в заволжских займищах, а по весне подался в низовье Волги, обходя заставы и торные дороги.

На рыбных ватагах можно и ружьем разжиться. Частые нападения киргиз-кайсаков, калмыков и гулящего люда заставляли купцов иметь на рыбных станах вооруженную стражу. У ловцов всегда был запас пороху, ружей, пик. А на богатых ватагах имелись даже чугунные пушки.

В Красноярском уезде казаки отдали на время калмыкам своих лошадей и пересели в лодки. Теперь путь лежал к Турхменскому кряжу — может, и вправду соберутся там все горемыки и бедолаги.

С кормы доносился говор Петрухи. Он сетовал, что оставили лошадей и вот теперь совсем не по-казацки сгрудились в лодчонках.

— Что ты понимаешь? — сипло возразил Тишка. — Атаман правильно сделал, к нам теперь с берега не сунешься и с моря не достанешь, нырнем в камыши — поминай как звали. Да и сам Степан Тимофеевич на лодчонках ездил. Для казака — это не зазор.

— Так-то оно так, — согласился Петруха, — только уж больно плутоват тот калмык, что лошадей наших взялся пасти. Глаз так и косит. Уплывут наши кони-то.

Тишка рассмеялся и добродушно сказал:

— Эх ты, косит… Да знаешь ли ты, что этот глаз ему русский поп зашиб. Я по-калмыцки немного кумекаю, так калмык мне рассказал, как обращали их в русскую веру. Тем, кто вступал в православие, давали пособие — по рублю на душу, по иконе и медный крест. Ботхой — так зовут калмыка — и польстился на пособие. У него девять человек детей. Ежели каждому по рублю — так девять рублей. Можно новую кибитку купить и коня хорошего. Крестился Ботхой и забыл про крещение, крест под стремя приспособил. Оборвалось где-то железное стремя. А поп-то и приметил и ударил посохом по глазу… Хорошо, еще не совсем выбил…

— А я слышал, — вмешался кто-то из казаков, — будто в православную веру те калмыки переходят, которых должны судить за воровство или убийство.

— Этот слух гелюнги[7] распускают и ихние нойоны[8],— уверенно сказал Тишка. — Боятся, как бы не разбеглись от них верующие бурханам[9]. Ох и плуты эти гелюнги! Ежели заболел калмык, то, почитай, он и разорился. Ихние попы уверяют, будто могут узнать причину болезни. Почти у каждого больного оказывается какая-нибудь дорогая вещь, вредящая здоровью, и гелюнги советуют тотчас пожертвовать вредную вещь на хурул[10]. К тому же гелюнги и большие распутники…

— Русские попы тоже маху не дают, — вставил кто-то из казаков.

— Тише, чш-ш-ш… — приглушенно сказал Тишка.

Говор смолк. Гребцы перестали грести.

«Уж не солдатский ли разъезд?» — подумал атаман и, скинув с себя овчинный тулуп, поднял голову над бортом лодки.

Длинный песчаный мыс тянулся к морю, а там дальше — простор безбрежных вод. У мыса высокая стена камыша несколько отступала, образуя заводь. На самой ее середке плавала утка. Она плавала кругами, раскинув крылья, вытянув шею и громко, как-то хрипло покрякивая. Несколько в сторонке хорохорился селезень в брачном уборе — то бок покажет, то грудь, то хвост. Бриллиантами брызг взбудоражил он тишину и устремился к утке. Но она успела увернуться, тихонько задев его крылом, будто играя…

— Экая красота! — вздохнул Тишка.

Селезень и утка шумно срываются, круто взмывая ввысь.

Шмыгая закрасневшимся носом, Тишка добавляет:

— Ведь вот же тварь бессловесная и то о семье хлопочет, а я человек, и ни семьи у меня, ни пристанища… Раньше не думал, а вот старость пришла…

— Чего уж теперь горевать… своим говором атамана разбудили…

— Да я и так заспался. — Заметайлов поднялся, потянулся, качнув лодку. Оглядевшись окрест, спросил: — Скоро ль Богатый Култук?

— Обойдем косу и войдем в него, атаман, — ответил Тишка.

— А до рыбацкого стана далеко?

— Версты три, не более.

Заметайлов опустился на скамью, свесив голову над бортом, черпанул пригоршней воды и плеснул себе в лицо, потом еще и еще. Долго вытирал платком раскрасневшееся лицо. Легкий ветерок шевелил рыжие волосы, и, казалось, на голове его колыхалось пламя. Закатные лучи били прямо в лицо, и атаман щурил глаза, но голову не отворачивал. Резче обозначились тени у переносья и под глазами.

Жизнь оставила приметные следы на его большом загорелом лице. В детстве он переболел оспой, изрябившей ему нос и щеки. За плохо сросшейся губой белел обломанный зуб, выбитый в рукопашной драке на деревенской свадьбе. Однако за пушистыми рыжими усами этот изъян был почти невидим. На лбу змеился белый сборчатый шрам — след падения с лошади. Повязку атаман давно снял, но не выкинул. Шитое золотыми нитями изображение рыцаря на лоскутке шелка так понравилось ему, что он вырезал его и нашил на шапку. И сразу стал приметен этой шапкой среди казаков. Да и в народе дали прозвище «Метелка — Железный лоб». Впереди атамана летела молва о Метелке. Она неслась как ветер, как туча, как дымная гарь далекого лесного пожара. Крестьяне многих вотчин говорили меж собой: «Пугачев попугал господ, а Метелка придет и выметет их».

В Богатый Култук атаман входил без опаски. Место глухое, лишь птицы сюда залетают, а вести людские не скоро дойдут. Трудились здесь рыболовы-ватажники отшельниками. В весеннее время, обильное комарами и мошками, жили под пологами из грубой ткани, к осени перебирались в землянки. Пойманных осетров и белуг солили в чанах и бочках, много пластованной рыбы вялили на вешалах. Топили в огромных котлах сомовье сало. А иногда прямо в песке рыли ямы, сваливали туда усачей и солили. Сопревшая от солнца сомовина начинала гнить, за три версты дышать нечем, а рыбакам все нипочем. Зато без больших хлопот снимали отстоявшийся сверху жир черпаками и сливали его в козьи шкуры. Шел он на смазку оружия и на светильники. Покупали его туркмены да проезжие хивинские и бухарские люди. А красную рыбу раз в месяц большими партиями отправляли в Астрахань, где ее перехватывали расторопные перекупщики.