Атала - [14]

Я бродил, наслаждаясь этими картинами жизни и труда особенно потому, что над ними реял образ Атала, баюкая меня мечтами о будущем счастье. Я восхищался победой христианства над дикарскими обыкновениями; видел, как оно смягчает нравы индейцев; присутствовал при бракосочетании человека с землей: по нерушимому договору человек обязывался отдавать ей пот лица своего, а земля в свой черед обещалась приносить ему урожай, быть опорой его сыновьям и принимать прах его мертвецов.

Меж тем миссионеру принесли новорожденного младенца, и он окрестил его на берегу ручья, среди кустов цветущего жасмина, потом, проводил в Сады смерти покойника, и во все это время ни на миг не прекращались людские труды и утехи. В тени дуба он благословил новобрачных, и мы сопровождали их до самой делянки, отведенной им среди невозделанных земель. Пастырь шел впереди и благословлял на своем пути все — и утес, и дерево, и родник, — как некогда, согласно Священной книге христиан, господь благословлял девственную землю, отдавая ее во владение Адаму. Эта процессия, которая вперемежку со стадами домашних животных, двигалась со скалы на скалу вслед за своим достойным пастырем, наполняла меня умилением, ибо не так ли шествовали первые насельники земли, не так ли шествовал по неведомому краю Сим со всеми своими детьми^{16}, и солнце всегда светило им в лицо?

Я полюбопытствовал, как отец Обри управляется со своими чадами, и он с готовностью мне ответил: «Я не навязывал им никаких законов, только учил любить друг друга, молиться и веровать в лучшую жизнь: в этих трех заповедях все мирские законы. Видишь вон ту хижину посредине деревни? Она просторнее других и в дождливую пору служит нам часовней. Утром и вечером мы сходимся там и возносим хвалу Господу; когда меня нет, молитвы читает какой-нибудь старец, потому что старость, как и материнство, священна. После утренней молитвы все берутся за работу; чтобы люди научились разумно хозяйничать, каждому отведен участок земли, а чтобы не иссяк в них источник братской приязни, весь урожай свозят в общие амбары. Четыре старца поровну делят плоды трудов. Добавь к этому свершение христианских обрядов, наши песнопения, крест, у подножия которого я свершаю таинство причастия, вяз, под которым в погожие дни проповедую, наше кладбище рядом с возделанными полями, реку, в чьи воды окунаю младенцев и святых Иоаннов этого нового Вифавара^{17} — и ты получишь полную картину жизни нашей Иисусовой общины».

Рассказ отшельника привел меня в восхищение, я понял превосходство оседлой трудовой жизни над кочевым и праздным существованием.

Нет, Рене, я не ропщу на провидение, но не скрою, что горько сетую в душе всякий раз, когда вспоминаю об этом поистине евангельском сообществе. Как был бы я счастлив, если бы Атала поселилась со мной в хижине на тех берегах! Там кончились бы мои скитания, там, никому не ведомый, обретя жену и скрывая свое счастье в глуши лесов, я уподобился бы одной из рек, что протекают по девственному краю, не имея даже названия! Но вместо мирного бытия, которое я уже дерзал считать как бы дарованным мне, сколько страшных бед подстерегало меня! Игралище судьбы, я терпел кораблекрушение, к какому бы берегу ни направил свое суденышко, я влачил долгие дни на чужбине, а когда вернулся в родной край, то нашел только развалившуюся хижину и могилы друзей; таков был удел Шактаса.

Драма

Мои мечты о счастье были столь же недолговечны, сколь радужны, и развеялись они уже у входа в пещеру. Меня поразило, что Атала не выбежала нам навстречу, хотя утро давно миновало. Непонятный ужас внезапно сжал мне сердце. Я стоял перед пещерой и не смел позвать дочь Лопеса, равно страшась и отзыва, и молчания. В пещере было темно, и это еще усиливало мой страх. «Тебе сопутствует и помогает небо, войди же первый в этот непроглядный мрак», — попросил я отшельника.

Как слабодушен тот, кем владеют страсти! Сколько сил у того, кто вверяет себя Богу! В сердце отца Обри, изглоданном семидесятью годами, но полном благочестия, было больше мужества, чем в моем, пылком и юном. Миролюбец вошел в пещеру, а я, охваченный страхом, остался у входа. Потом из глубины скалистой обители до меня донесся шепот, похожий на невнятную жалобу. Силы вернулись ко мне, я громко вскрикнул и ринулся во тьму пещеры. Только вам, духи моих праотцев, ведомо, как я был потрясен тем, что увидел!

Старец зажег смолистый факел и дрожащей рукой держал над постелью, где лежала Атала. Она приподнялась на локте, всклокоченная, без кровинки в лице, она, такая молодая и прекрасная! На лбу блестели крупные капли пота, потускневшие глаза все еще пытались сказать мне о любви, губы силились улыбнуться. Я прирос к земле, словно, пораженный ударом грома, и, приоткрыв рот, протянув руки, неотрывно смотрел на нее. Несколько мгновений все три участника этой скорбной сцены безмолвствовали. Первый заговорил отшельник. «Должно быть, это лихорадка, вызванная усталостью, и, если мы вверимся воле Бога, он смилуется над нами».

Едва прозвучали эти слова, как застывшая было кровь вновь заструилась по моим жилам и с переменчивостью, свойственной дикарям, я от беспредельного страха перешел к беспредельной надежде. Но Атала тут же ее разбила. Грустно покачав головой, она жестом подозвала нас к себе.