Атака! Атака! Атака! - [20]

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан, — ответила девушка.

Рядом с ней в красивой позе стоял Сафарычев.

— Все, — сказал Дмитриенко и погрозил Сафарычеву кулаком, — «Окончен бал, погасли свечи». Надо было мне в ваш Мурманск ездить!..

Ночью, когда объявили тревогу и в «тридцатке» поднимали экипажи, а автобусы подходили к гарнизонным домам и в них, застегиваясь на ходу, садились те, кто был не на казарменном, я спал.

Экипажи шли к самолетам неразговорчивые, хмурые, пирожки и холодное какао раздавали с «пикапа» на ходу, их раздавал краснофлотец, пока не прибежала Серафима. Механики грели моторы, грохотали винты, поднятый ими ветер выдувал воду из луж.

— Вы моя сказка, — кричал за самолетом невидимый Белоброву торпедист, — вы для меня сон, дуну и вас нет… А она па семь годов его старше и вылитая треска.

— Бабушка, — прокричал второй голос.

— Ну, что у вас там? — кричал Белобров. сунул в рот остатки пирожка и полез в самолет.

— Торпеда готова по-боевому, — сразу ответил из-за самолета первый торпедист, и это был последний в жизни Белоброва голос, который он услышал не по СПУ, а на земле.

Под самолетом пробежал Долдон, Белобров закрыл люк и переключился на СПУ.

— Штурман в порядке? Стрелок в порядке?

— В порядке, в порядке, — ответил Звягинцев, нынче он шел штурманом с Белобровом.

— В порядке, — ответил Черепец.

— Тогда поезд отправляется, третий звонок.

Белобров взлетел первым, оставив за собой полосу пыли, и пошел кругом над аэродромом, ожидая, когда из этой пыли возникнут и подстроятся за ними Романов и Шорин. Остальные пока оставались на аэродроме.

Небо начинало желтеть, земля была черной, а залив уже голубым. Они вышли из-за столовой номер три строем клина, прошли над домами гарнизона, пирсами, над заливом.

Мощно и грозно гудели моторы.

Над Мотовским заливом в плексиглас ударило солнце, под самолетом прошли голые, поросшие красноватыми лишайниками скалы и сразу открылось море. Над водой стояла легкая дымка, и они еще с час летели над этой дымкой,

«Дорогая моя Варя, — начал Белобров. — Дорогая моя Варя!»

— Интересно, — сказал Черепец, — как муха на потолок садится — с попорота или с петли?

Они снизились, дымка внизу вроде бы расступилась, открывая студеную воду, и тогда они увидели первую бочку, то есть они не поняли сразу, что это бочка, она была полузатоплена, и Белобров решил, что это мина; сорванные мины ходили косяками, и их следовало наносить на карту, но это была не мина, а именно бочка, и вторая, и третья. Чем больше они снижались, тем шире расступалась дымка и тем больше открывалось этих полузатопленных знакомых бочек с рефрижератора помер три. Некоторые были разбиты, и на них сидели чайки. Больше ничего не было, только бочки, да угол какого-то здорового ящика, да доски, на которых тоже сидели чайки. Бочки, бочки, бочки!

— Бочки! — быстро по СПУ сказал Черепец и облизнулся. — Бочки! Ворвань не затонула. Вот, командир, надо… — И вытер сделавшиеся мокрыми лоб и подбородок, он не знал, что надо, и никто не знал.

Море было пустое, студеное, чайки беззвучно визжали, беззвучно ходила волна.

— А-а-а-а-а-а-а! — вдруг закричал Черепец и, чтобы заглушить в себе поднимающуюся откуда-то из живота боль, ударил себя кулаком в лицо раз и еще раз, потом выключил СПУ и, уже беззвучно, заплакал. Турель, небо и вода подернулись на секунду пестрыми кругами, когда эти круги пропали, никаких бочек уже не было, и он включил СПУ.

— Почему отключились? — спросил Белобров. — Вы мне попробуйте еще раз отключиться… Иван Иванович, курс…

Сердце у Белоброва билось где-то у самой шеи, лицо совсем свело. Он попил из жестяной банки, остатки воды выплеснул себе в лицо, чуть приоткрыл форточку, и ветер негромко завизжал в кабине.

Динамики тихо шипели и посвистывали. Когда в них что-то треснуло, будто порвалась материя, все повернулись и, уже не отрываясь, смотрели на них. Командующий стакан за стаканом пил воду и тоже смотрел на эти динамики. Все были готовы и все равно вздрогнули, когда вдруг раздался громкий, резкий, напряженный голос Белоброва из репродуктора:

— Вижу корабли противника! Вижу корабли противника! Два эсминца типа МААС и подводная лодка… Маки, вперед! Маки, вперед! Всех на дно! Вы меня поняли, Маки? Всех на дно!

— Ракету! — крикнул командующий. — Всех в воздух!

Северное небо было ярко-желтым, было светло, но еще была ночь, база, и дома гарнизона, и город спали, когда в небо одна за одной пошли ракеты. И на Западном и на Восточном аэродромах порулили на взлет машины.

— Всеми силами карать гадов, — сказал командующий в микрофон, — расстреливайте, бомбите, жгите! — И вдруг добавил словами Белоброва: — Всех на дно! Вы меня слышите, товарищи? Всех на дно!

Стуча сапогами, пришла подавальщица Зина, она принесла горячий крепкий чай в стаканах.

Сначала Белобров увидел один корабль. Потом корабль и лодку. Лодка была повреждена и лишена хода. И эсминцы пытались взять ее па буксир. Сердце Белоброва забилось спокойно и ровно. Это была его минута, его мгновение, неповторимое и невозвратимое, к которому его готовила вся эта война и его жизнь военного моряка-торпедоносца. Впрочем, Белобров не думал об этом в эти минуты, как не думал сейчас о потопленном рефрижераторе, он работал. И эта работа состояла в том, чтобы уничтожить подводную лодку, низкую, серую, с этой надстройкой и с этой торчащей пушкой и черными фигурками людей вокруг этой пушки, а потом уничтожить эсминец, хотя бы один, и это была бы уже победа, хотя бы один, темный, низкий, стремительный, со срезанными трубами и тоже с черными каплями людей… Струи серо-черного дыма вырывались с кормы эсминцев, они ставили вокруг лодки дымовую завесу. Один из эсминцев качнулся, будто его толкнули, и на секунду стал оранжевым. Это по самолетам ударили орудия главного калибра.