Астролог. Код Мастера - [77]

Пока Андрей приходил в себя, прозвенел звонок, свет стал гаснуть, и действо началось. Вопреки его ожиданиям, музыка оказалась весьма недурна. Никакого авангарда, скорее, попса. К тому же, где-то уже слышанная. Василиса осеняла сцену своим присутствием с высоты своего балкона. Она прятала лицо в букете желтых цветов. Ее ария подавалась как озвученные мысли. Открывала ли она рот или нет – никто не видел. Да это было и неважно.

Центр сцены занимала все та же пресловутая усеченная пирамида. То ли египетское чудо света, то ли Дельфийский зиккурат, то ли стилизованный мавзолей. При желании конструкцию можно было бы принять за космический корабль пришельцев из фильма «Звездные врата» или автоматизированную фабрику рыбных консервов будущего. Во всяком случае, стена пирамиды была украшена изображением рыбы.

Людей с тачками видно не было, и про замесы никто не упоминал. Вероятно, режиссер учел замечание Успенского насчет Катаева и успел внести изменения в уже готовый спектакль. Впрочем, происходящее на сцене было настолько хаотическим и бессмысленным, что могло без потерь вынести любые изменения. Все равно понять ничего было нельзя.

Господин Покровский определенно принадлежал к той плеяде режиссеров, кому плевать на первоисточник. На драматурга, писателя, композитора. Он признавал и боготворил только одного творца – себя самого. Вырванные из контекста куски пьес, романов и рассказов, музыкальные фрагменты опер, симфоний и просто куплеты песен создавали основу мюзикла–мистерии. Главное здесь было не текст актеров и не их пластика, не мизансцены и не музыка, а самовыражение режиссера.

И на зрителей ему тоже было наплевать. В том смысле, какие эмоции он у них вызывает – интерес или раздражение. Лишь бы в кассу. При постановке он был одержим одним желанием: стряхнуть пыль со старых дураков, писавших когда-то тексты и музыку. Они были не причем, это был только его спектакль!

То ли из-за плохой аппаратуры, то ли из-за скверной акустики текст временами сливался в неразличимое бормотание или рев, в зависимости от сцены. Да это было и неважно. Воздействие, как понял Успенский, шло не на сознание зрителей, а непосредственно на подсознание. Иначе, чем можно было бы объяснить невероятный успех подобной белиберды? Больше всего звуки напоминали заклинания или колдовские наговоры. Шабаш на сцене сопровождался мельканием яркого света и непроницаемой темноты.

Для полного удовольствия не хватало температурных колебаний – от леденящего мороза до обжигающей жары – и вони, перемежающейся райским благоуханием.

Под трамвайные звонки с переливами на вершине пирамиды воздвигли некую помесь креста и трона. На него воссел актер, играющий роль Иешуа.

Собравшаяся под пирамидой массовка, изображавшая иудеев, зашумела.

– Хотите ли вы, чтобы я выдал вам Вар–раввана? – спросил тот, кто играл Понтия Пилата.

– Да – да – нет – да! – запели актеры на бессмертный мотив Эндрю Ллойда Уэббера.

Андрей искренне пожалел Василису, которой приходилось торчать на балконе уже второй час кряду, снимая постепенно излишки одежды. Как и обещал Покровский, раздеваться совсем ей не пришлось. Правда, появление ее в белой простыне не вызвало у Андрея ассоциаций ни с подвенечным платьем, ни с погребальными пеленами. Больше всего это напоминало баню.

Наблюдение за спектаклем утомляло не только умственно, но и физически. Он уже собрался выходить, когда происходящее на сцене привлекло его внимание.

– Элои! Элои! Ламма савахфани? – произнес актер, игравший Иешуа, и перевел для тех, кто не говорил по–арамейски: – Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?

Успенский насторожился и остался на месте.

– Отче! – продолжал актер–Иешуа. – В руки Твои предаю дух Мой.

И, сказав это, испустил дух.

Толпа зашумела.

– Совершилось!

Успенский сидел и соображал. В романе Булгакова, насколько он помнил, последнее слово Иешуа было: «Игемон». Там он обращался не к Богу–Отцу, а к Понтию Пилату. Ай да Покровский, ай да сукин свин! Одним махом исправил текст и тем самым ниспроверг силы зла. Как муху, их прихлопнул! Но, судя по всему, режиссеру теперь следовало ждать ответного удара темной силы. Вот только с какой стороны?

Окончание спектакля зал встретил долгими и продолжительными аплодисментами. Успенский знал, что пользоваться мобильником во время спектакля – очень дурной тон. Поэтому только теперь смог позвонить Филатову.

– Ты где? – спросил он, когда прокурор взял трубку.

– Так, – замялся тот. – Извини, пришлось тебя одного оставить. Дельце одно подвернулось. Это у тебя лафа – зажмурился и все увидел. А мне по старинке – мозоли на руках и ногах набивать. И на мозгах.

Успенский недоверчиво усмехнулся:

– Может, ты и дело раскрыл?

Ответ друга удивил.

– А как же? Раскрыл, – похвалился тот. – Я ведь Скорохват. Сейчас обыск делать собираюсь, а тут ты звонишь.

– Ну, не буду мешать. – Успенский отключил связь.

Он знал, что после спектакля назначен банкет и Василиса наверняка будет на него приглашена. Он набрал ее номер.

– Поздравляю с дебютом! – сказал он, когда она взяла трубку. – Когда твоя редколлегия выгонит тебя из журнала, можешь рассчитывать на пайку хлеба от Мельпомены.