Астрид и Вероника - [13]

В доме у деда имелся лифт, и когда дед захлопнул тяжелую дверь кабины, я очутилась наедине с ним в тесноте — и заплакала. Лифт, поскрипывая и скрежеща, полз вверх. Дед до меня даже не дотронулся, но, когда кабина остановилась и мы вышли на лестничную площадку, он молча протянул мне носовой платок с монограммой.

Дедова квартира оказалась просторной, с высокими потолками и темными извилистыми коридорами, которые вели в скупо освещенные комнаты. Снаружи до меня все еще доносился непривычный уличный шум — городской шум. В прихожей нас встретила полная женщина в переднике, она сначала взяла у деда шляпу и пальто и лишь потом занялась мной. Она присела на корточки, так что лица наши оказались вровень. Расстегнула мне пальто, развязала ленты на моей шляпке.

— Значит, ты и есть маленькая Астрид, — сказала она, рассматривая меня сквозь очки. Из-за толстых стекол ее голубые глаза казались огромными. Она легонько и нестрашно взяла меня за подбородок. Пахло от нее мылом.

— Меня зовут госпожа Асп. Пойдем, покажу твою комнату.

Она повела меня за собой, а сама несла мой саквояж. Я пошла следом. Передо мной колыхались под черным платьем спина и зад, будто ходила ходуном черная гладь воды. И покачивались завязки передника. Волнистые седые волосы госпожа Асп носила свободным узлом на затылке. Она, наверно, совсем старая, такая же старая, как дедушка, подумала я.

Не знаю, как долго пробыла я в Стокгольме — теперь и не припомнить. Полтора месяца или два? В первый вечер я долго не могла уснуть, лежала и рассматривала отсветы уличных огней на потолке. Согреться не получалось, накрахмаленные простыни леденили, темно-красное одеяло давило на меня своей тяжестью. Из соседней комнаты приглушенно доносилась музыка. Никто даже не подумал утешить и приласкать меня — ни дед, ни экономка. Никто не объяснил, отчего и зачем меня привезли и когда отпустят домой. А вдруг отец отдал меня деду на веки вечные?

Деда я почти не видела; меня полностью предоставили самой себе, и я целыми днями бродила по натертым скрипучим паркетам этой просторной квартиры, заложив руки за спину. Десятилетней девочке нужно было научиться как-то жить в этом зыбком сумеречном мире без начала и конца, в одиночестве.

Большую часть времени у меня занимали библиотека и пианино. Дедова библиотека пахла сухой бумагой и тишиной; за стеклянными дверцами книжных шкафов вдоль стен рядами теснились книги. Целые полки отведены были книгам с непонятными заглавиями или неведомыми письменами на корешках. Шкафы запирались на ключ, поэтому порыться на полках я все равно не могла, но на столе у окна и на маленьком столике рядом с креслом всегда обнаруживалось вдоволь книг, порой даже раскрытых. Я садилась на краешек стула или кресла и медленно листала страницы, и непременно закладывала пальцем то место, на котором книга была раскрыта дедом.

Со стола и стен на меня глядели фотографии в рамках — по большей части то были портреты моих мамы и бабушки. Самый большой мамин портрет, в серебряной рамке, стоял посреди дедова письменного стола. Она глядела в объектив вполоборота, через плечо, и улыбалась мне. Волосы ее струились по спине и плечам, лишь на затылке подобранные заколкой. Какой же счастливой она казалась на этом портрете! Я брала тяжелую рамку и близко-близко подносила к лицу, едва не утыкаясь носом в стекло, — и всматривалась в мамины глаза.

Прочие мамины фотографии были поменьше. Вон она верхом на лошади. Вот — с охапкой цветов, в квадратной академической шапочке. Вот — перед мольбертом, с кистью и палитрой, в свободной блузе художника. Рука об руку с родителями, и все трое улыбаются из-под широкополых шляп. Но ни одной фотографии со мной или с моим отцом я не нашла.

Пианино стояло в гостиной. Госпожа Асп тщательно протирала его от пыли и полировала, но, сколько мне помнится, на нем ни разу никто не играл. Я подкрадывалась к пианино, садилась на табурет и тихонько выстукивала по крышке выдуманные песенки. Как-то раз отвлеклась от этого занятия и увидела, что в дверях гостиной стоит дед и пристально наблюдает за мной. Я замерла, но он молча развернулся и ушел.

Иногда госпожа Асп брала меня с собой за покупками. Мы ходили на рынок к мяснику или в рыбный ряд.

— Хорошо бы купить ветчины, — вздохнула как-то экономка. — Какой уж гороховый суп без ветчины, так, одно название…

— А почему нам не купить ветчины? — удивилась я.

— Э-э… да вот никак. — Помедлив, она добавила: — Твой дед ни за что не дозволяет.

Однажды мы сели в трамвай и поехали в Старый город и к королевскому дворцу, посмотреть на торжественную смену гвардейского караула. Стоял мороз, поэтому, когда мы вернулись домой, госпожа Асп посадила меня ногами в тазик с горячей водой, а сама тем временем сварила мне горячий шоколад. По субботам у экономки был выходной, и суббот я боялась: в пятницу госпожа Асп варила суп на завтра и ставила его в кладовке. В субботу с утра дед уходил и оставлял меня одну. Я и так-то почти все время сидела взаперти в дедовой квартире, но по субботам одиночество ощущалось особенно остро. Отец ни разу не поинтересовался, как я поживаю, не прислал весточки, и постепенно я стала забывать деревню и наш дом.