Ассистент - [38]

И Буратино из своего теплого угла кивнул мне отсутствующей головой: «Скучно без света, Андрей. Посмотри, пожалуйста!»

И глиняная голова мертвого шамана подмигнула панибратски неживым, желтым зрачком: «Посмотри, Андрюха, не поленись!»

Я не мог им отказать.

— Инструмент Борис где хранит, не знаешь? Пассатижи нужны, отвертки, изолента.

— Я спрашивал. В шкафу в дальней комнате, где он Бурхана рубил этого чертова.

— Ясно.

В большой комнате увидел я не Бориса, а ворох ватных одеял, довольно драных. Мерз, наверно, Борька, и Стас его от души укутал с головой. Как бы не задохнулся…

В комнате-мастерской Стас тоже похозяйничал. В хорошем смысле. Смел кровавые опилки, а испорченный столб откатил к неначатому бревну, на которое я, помня вчерашние свои ощущения, старался не смотреть. Впрочем, никакой посторонней энергетики я не чувствовал. Может, и вчера она мне померещилась?

Распахнув дверцу обшарпанного шкафа, я нашел пассатижи и отвертку, а на дне ящика отыскался початый моток черной изоленты.

Заглянул на кухню. Стас нарезал лук. Буратино мечтал о голове. Глиняная голова — о Буратине. Неодушевленные гипсовые слепки, сбившись на краю стола в кучу, тщетно мечтали о невообразимом гипсовом Рае. В связи с Борькиной травмой их мечтам, возможно, не суждено было сбыться…

Смеркалось.

— Стас, свечку подержишь?

Он отложил нож в сторону.

— Конечно, — ответил, плача. Луковые слезы текли по щекам, покрытым классической трехдневной щетиной. Хорошо одетый, красивый, импозантный, он подходил убогой кухонной обстановке, как корове седло. — Где свеча?

— У Бориса в ногах. Если не догорела.

Догорела, но не до основания. Через минуту Стас держал в руке двухсантиметровый огарок свечи. Зажженный. Я открыл дверку. Счетчик как счетчик. Похож на все остальные. Советских еще времен. Перепутанные провода, три пакетника с переключателями из черной пластмассы. Хрен знает, что там не так? Я не знал, но запах горелой проводки в коридоре ощущался явственно.

Если отгорел провод и элементарно отсутствовал контакт, я еще способен был что-то исправить, но если дело в пакетниках или в самом счетчике, тогда — пас. У меня и приборов нет, да и не смыслю я в них ни фига. Тогда специалист нужен, электрик.

Света не хватало. Я отобрал у Стаса свечной огарок, взял в одну руку, а другой решил подергать провода. Может, найду обрыв?

— Так я пойду? Лук с морковкой надо обжарить, суп для Бори доварить.

— Иди. Понадобишься, позову.

Стас ушел, а я, перво-наперво, отключил все пакетники от греха подальше. Я же не псих под напряжением работать.

Дернул пассатижами один провод, другой — неудобно. Бросил пассатижи на пол. Резиновые перчатки бы… ладно. Электричество же я отрубил.

Засунул правую руку в перепутанный клубок проводов и…

Последнее, что я помнил, был слепящий глаза блеск, острая, нестерпимая боль в правой руке, передавшаяся всему телу, и, одновременно, неуместные рядом с болью восторг и эйфория. Странно…

Я открыл глаза и увидел перед собой красноватую глинистую почву с редкими травинками. По одной из них карабкался, быстро перебирая членистыми лапками, бледно-рыжий, почти прозрачный муравей. Не знал, что такие бывают… Впрочем, к моей основной профессии биология отношения не имеет. Никакого. Разве что морских животных, да и то отдаленное. А это не морж, не кит, даже не крикливая чайка. Знать про сухопутного муравья — не моя обязанность…

От созерцания насекомого меня оторвал голос, заунывно причитающий что-то на чужом восточном языке. Опершись на ладони, я чуть оторвался от земли, посмотрел. В пяти шагах от себя я увидел Доржи, братского татарина, провожатого и толмача, нанятого в Иркутском остроге по сходной цене два месяца назад. Он стоял на коленях и отбивал поклоны, бормоча, вероятно, какую-то свою языческую молитву. Доржи меня не замечал, глаза его закатились настолько, что я не увидел черных зрачков. Лицо его выглядело неприятно — застывшее, словно у античной латинской скульптуры, со слепыми, невидящими глазами.

Я захотел сесть, движение вызвало резкую боль. Я не понимал, как оказался на земле, не помнил, где я. Все ж таки с горем пополам мне удалось, превозмогая муку, приподняться, поджать под себя ноги и сесть, опершись отставленной рукой о землю.

— Эй, Доржи! — позвал я. — Ты меня слышишь?

Он замер на подъеме с поднятыми над головой руками. Зрачки его вернулись в предписанное положение, теперь он меня еще и видел.

— Ай, Михал-нойон! — воскликнул Доржи. — Ты жив! Ай, Монгол-Бурхан!

В отсутствии бальных танцев биение поклонов для братских татар занятие, вероятно, чрезвычайно увлекательное, потому что толмач мой вернулся к нему с удвоенной энергией. Теперь я обратил внимание на то, что Доржи сидит не совсем ко мне лицом, а вполоборота, и поклоняется соответственно не мне, а чему-то или кому-то находящемуся рядом, чуть в стороне от меня. Я повернул голову и увидел вырезанную из лиственничного бревна языческую скульптуру монгольского идола Бурхана, которую я изучал некоторое время назад. Перед тем как… Дальше был обрыв. Я не помнил, что, собственно, произошло со мной, когда я стоял на покатой вершине скалы над Байкалом на острове Ольхон, к северу от татарского улуса Хужир. Я стоял и рассматривал, как сообщил мне толмач, Монгол-Бурхана. Скульптура была выполнена мастерски и отличалась неевропейской, дикой какой-то красотой. Два глаза навыкате, третий, на лбу, прищурен. Над ним — обрамление из пяти человеческих черепов в ряд. И клыкастая пасть, широко раскрытая, оскаленная, будто для того, чтобы проглотить зрителя…