Асса и другие произведения этого автора. Книга 1. Начало. То да сё… - [10]

С этого момента можно было исчислять новый кусок моей жизни — период созревания, всяческого, полового и нравственного одновременно.

Период созревания полового резко обозначился введением в четвертом классе совместного обучения. Сообщение о том, что с первого сентября это произойдет, оставило во мне след не менее глубокий, чем впоследствии полет Гагарина в космос. До того времени представительницы противоположного пола казались всем нам, конечно, реально существующими, но все-таки чем-то смутным, неясным, внематериальным и малоуловимым. Хотя, возможно, я просто по природе, так сказать генетически, был влюбчив. В смутных, еще почти младенческих воспоминаниях бестелесно маячит какая-то вроде соседка по даче, на которую в трехлетием возрасте я подолгу таращу глаза. Но со вступлением моим в социальную жизнь, а именно — в первый класс образцовой мужской школы, женщины как биологический вид вообще отдалились, а любые взаимоотношения с ними отложились на некие весьма и весьма смутно прогреваемые послешкольные времена.

Любимым моим фильмом в те годы был фильм «Счастливого плавания», выдающийся соцреалистический гимн во славу юных моряков, нахимовцев. Одновременно меня посетила страстная мужественная мечта — стать офицером-подводником. И тут, совсем ни к селу ни к городу, — либеральное известие о слиянии с женской школой.

Мы с Левой немедленно отправились в ту самую школу, с которой нам предстояло соединиться, посмотреть наших будущих одноклассниц. Страшно краснея и держа самим себе неведомый фасон, мы с каким-то новым чувством реальности разглядывали юные создания, скакавшие через веревку и не выказавшие к нашему появлению ни малейшего интереса.

И тут в наших взаимоотношениях с Левой начался первый драматический период: по какой-то причине некоторое время мы влюблялись в одних и тех же девочек. Для начала, прямо во время первого постсталинского кастинга во дворе женской школы, нам с ходу приглянулась Наташа Горбатовская, и весь первый объединительный год прошел под ее знаком — потом наши чувства одновременно переметнулись на Люсю Виноградову.

Я и до всего до этого еле-еле учился, но тут уже вся образовательная программа и вовсе пошла насмарку. За все десять лет сидения в школе, вот хотите верьте, хотите нет, но я клянусь, у меня ни разу не сошлась ни одна задачка с ответом. Уже тогда, когда воду из одного бассейна через трубу только начали переливать в другой, я сразу честно капитулировал перед арифметикой. А с началом «иксов» и «игреков» наступил полный умственный коллапс: я не в состоянии был решить ни одного уравнения и вообще не понимал, что это такое: до десятого класса все именовал «икс» — «хэ», а «игрек» — «у». Все десять классов с этими таинственными премудростями за меня справлялся Лева Васильев, я уже говорил, будущий замечательный поэт и одновременно выдающийся математик.

Несмотря на доходившую до крайней грани тупость к учению, все школьные годы тем не менее я проходил каким-то образом в «ударниках». По введенной нашим директором табели, учащиеся делились на отличников, ударников (это те, у кого были пятерки и четверки), троечников и двоечников. Как я попал в ударники, мне и по сей день не совсем ясно — может, произошло это благодаря бойкости и некоторому нахальству, с которым я изъяснялся по устным предметам. В моих тетрадях в основном писали другие. Сомнительные мои эти качества дополнялись умением нелживо смотреть в глаза педагогу, как бы от собственного лица объясняя им чужие решения.

По всем правилам фрейдистской науки одновременно с пробуждением пола обнаружилась и тяга к святому искусству. Началось с того, что Елена Владимировна, наш классный руководитель и преподаватель литературы по кличке Пипин Короткий, которая досталась ей за почти карликовый рост, однажды сказала:

— Вот что, Лева и Сережа. Вы приготовьте-ка нам к седьмому ноября «Сказку о рыбаке и рыбке». Тебя, Лева, я назначаю дедкой, а ты, Сережа, будешь бабкой.

Я очень благодарен этой чудесной женщине, которая пережила блокаду, одно это уже внушало к ней уважение. Седые свои букли, которые и впрямь иногда казались ненастоящими, она укладывала под сеточку. Говорили, что букли на самом деле не букли, а парик, под париком же она вчистую лысая: в блокаду от голода у нее повыпадали волосы.

С ее легкой руки за какую-то неделю я, недавно еще едва ли не самый забитый ударник-совок, каким-то волшебным образом переместился вместе с Левкой в самую крутую интеллектуальноартистическую элиту средних школ того времени. Успех у нас был оглушительный. Нас сразу вместе с неводом поволокли по каким-то невероятным конкурсам, отчетным выступлениям, но главное, что и Наташа Горбатовская, и Люся Виноградова, которым ранее мы были, в общем-то, до лампочки, вдруг остановили на нас свои задумчивые взоры.

Тут я впервые стал догадываться, какая страшная жизненная сила — это самое будто бы бесплотное и далекое от жизненных стихий и схваток «искусство». Выучив каких-нибудь удачных двадцать строчек и понахальнее напирая на публику, ты в какой-то момент ощущаешь, что от этой публики уже как бы и отделился. Публика тут, где-то у тебя под ногами, внизу, а ты… Чувство этого непостижимого и нахального парения по-серьезному испытывало душу. Я видел, что и Лева переживает нечто подобное. Он тоже понимал, что это какой-то иной кайф, нежели курение «Беломора» в кафе «Мороженое». Не будь дураки, мы эти свои нежданные достижения стали немедленно и очень активно развивать. С пушкинской сказкой мы устроили по школам города какой-то бешеный чес. Успех был явным и крутым. Параллельно, неявно и скромно продолжалось наше тайное любовное соревнование.