Аспазия - [17]

— Приятель, если тебе неизвестна стоимость наших денег и цены наших товаров, то следует познакомиться с ними и, если возможно, при помощи честного человека. Вот, — продолжал он, вынимая мелкую серебряную монету и кладя ее на ладонь, вот видишь, это аттическое серебро, во всем свете не найти такого чистого серебра, как в этой монете. Это самая мелкая наша серебряная монета, половина обола, на нее можешь ты купить себе кусок простого сыра или небольшую колбасу, или же довольно порядочный кусок мяса, достаточный, чтоб удовлетворить весьма хороший аппетит. Если же ты дашь целый обол, то можешь получить прекрасное рыбное блюдо, на четыре таких обола ты можешь унести домой порядочной величины морскую рыбу. Если у тебя есть шесть оболов, то они равняются одной драхме, и ты можешь разменять их на большую серебряную монету с изображением на ней головы Афины, а на другой стороне — аттического Эвлея, украшенного лавровым венком. На такую драхму ты можешь приобрести самое изысканное рыбное блюдо, на три — меру пшеницы или конайского пива. На десять таких драхм ты уже можешь купить себе хитон, если не желаешь особенно изящного. Если у тебя есть сто драхм, то они составляют одну мину и наполовину такой мины ты можешь купить себе раба, на три — лошадь или маленький домик, если же желаешь побольше и получше, то, может быть, придется заплатить до шести мин, которые составляют талант. Из этого ты можешь видеть, что в Афинах на сравнительно небольшие деньги можно купить много хорошего, но если у тебя нет денег, то ты поступай как мы: бедные люди должны питаться скромно, ограниченно…

В эту минуту говоривший был прерван звуками сильного голоса, заглушившего рыночный шум. Это был голос герольда, который сообщал о назначавшемся на Пниксе народном собрании, которое должно было открыться через час. Одновременно с этим на вершине Пникса появилось большое знамя, бывшее знаком предстоящего народного собрания и видимое во всем городе.

Вокруг герольда толпился народ, в толпе поднялось сильное движение. Уже с раннего утра афиняне были на ногах, и повсюду, где только собирался народ, слышались оживленные толки, воззвание герольда еще более оживило политические споры.

— Сокровище, привезенное с Делоса заключает тысячу восемьсот талантов! — кричал кто-то среди группы граждан.

— Не тысячу восемьсот, а три тысячи! — вскричал другой.

— Шесть тысяч, — возражал третий, — уверяю вас, шесть тысяч привезено с Делоса, шесть тысяч талантов чистым золотом.

— Что касается новых построек, — задумчиво сказал четвертый, — в особенности нового храма Паллады на Акрополе, то мне это нравится, что же касается жалованья солдатам и денег на зрелища…

— Что такое? Ты не хочешь, чтобы народ получил их! — послышались со всех сторон восклицания более бедных граждан.

— Я, конечно, дал бы, — отвечал говоривший, — но я хотел сказать, что это предложение не пройдет: олигархи не дадут ему пройти. Деньги для народа! Я еще раз повторяю: друзья лаконцев не согласятся на это.

— Нет! Конечно, нет!

— А я думаю, напротив, — возразил другой, — что деньги на зрелища будут легко даны, так как масса народа на Пниксе составляет большинство. Что же касается построек и, в частности, нового храма Афины Паллады…

— Что такое? — с жаром перебили многие говорившего, — ты не желаешь, чтобы мы строили его?

— Конечно, нет. Я не это хотел сказать, но я думаю что…

— Погодите, — перебил кто-то, — послушаем Перикла.

— Да, послушаем сначала Перикла, раздалось со всех сторон. Только колбасник Памфил презрительно сказал:

— Перикл и вечно Перикл… Неужели мы всегда должны слушать его?

— Почему же нет? — отвечали ему.

— Перикл умен.

— Перикл желает только добра.

— Периклу афиняне обязаны множеством праздников.

— Перикл — единственный человек в Афинах, о котором его сограждане не могут сказать ничего дурного.

— Как, — вскричал новый голос, — ничего дурного! Разве старые люди не говорят, что в чертах его лица есть некоторое сходство с Писистратом-тираном?

— Да, это правда, — согласился Памфил. — Кроме того, у него, что не всем известно, голова луковицей.

— Что такое, голова луковицей! — вскричали все окружающие.

— Да, луковицей, — повторил Памфил. Знайте, — таинственно продолжал он, — что у красивого и стройного Перикла на верхушке черепа есть маленький торчащий хохолок на возвышении, что делает его голову похожей на луковицу.

— Что за глупости! — кричали многие. — Видел ли кто-нибудь то, о чем ты говоришь?

— Никто! — с жаром продолжал Памфил, — никто не видел этого, конечно! Да и как можно бы это увидеть? На войне он носил шлем и даже в мирное время, где только возможно, покрывает себе голову этим шлемом, если же этого нельзя, он старается как-нибудь иначе скрыть свой недостаток, например: на ораторских подмостках он надевает себе на голову миртовый венок оратора, а в обыкновенное время выходит на улицу в широкополой фессалийской шляпе. Таким образом, правда, никто не мог хорошенько рассмотреть голову Перикла, но то самое обстоятельство, что ее никто не видел, заставляет подозревать, что у него голова луковицей, так как если бы этого не было, то какую причину мог бы иметь Перикл, так тщательно закрывая ее.