Асфальт в горошек - [7]

Печки были у всех. Газ тогда еще не провели. Дом наш звался домом шахтера и имел квартиры, мало приспособленные для жилья. Там раньше была какая-то горная инспекция. Поэтому не было ни прихожих (дверь открывалась сразу в комнату), ни кухонь, ни, естественно, удобств. За удобствами — просим во двор.

Никто не жаловался. Другие люди жили куда хуже.

Населял дом народ разношерстный и иногда удивительно колоритный. Зато плохих людей почти не было. За одним исключением. Но о нем позже.

В нашей семье до сих пор живут бессмертные выражения бывшей балерины Нины Прокофьевны. Приехала она из Владивостока. Ее мама плавала судовым коком, и именно в ее доме я впервые увидела некий намек на заграничную жизнь: пустую банку из-под консервированных ананасов и фигуру японского бога счастья, толстого, веселого, с рыбиной под мышкой. Так вот, до сих пор у меня иногда вырывается «Нужен он ей, как одному месту кувшинчик» и «Суетятся, как дизентерийные коты». Недавно про кота я услышала от своего сына. Надеюсь, он передаст кота по наследству своим детям. Впрочем, у моей мамы, пожившей в Одессе, язык был не менее колоритным: «Ей не хватает восемь гривен до рубля», «Вид у него — на море и обратно», «Об и спрыгнуть не может быть и речи, но как бы отсюдова сойти» и «Они дерутся каждую среду и пятницу». Последнее не всегда понимается окружающими. Но означает некую регулярность действия.

Жила чета Христофоровых, которым какой-то парень однажды принес письмо и оставил у нас. Когда выяснилось, что письмо из лепрозория, маму чуть удар не хватил. Славились они в основном тем, что грызли семечки тоннами. Не преувеличиваю — на балконе у них стояли мешки с семечками!

Жила тетя Паша с безумной дочерью, и вездесущая Лора Осадчук как-то рассказала, что она родом из того самого села Константиново и знала всю семью Есенина.

И семья Лоры, вернее Долорес: она и мама, Полина Моисеевна. Отец погиб на фронте. Медно-рыжая девчонка, как и я, обожающая книги, имеющая сотни друзей, умница, добрая и действительно всезнающая. Слава богу, она тоже нашлась и живет в Израиле, в маленьком городке Назарет.

Про семью Княжевских я уже писала.

Семья Клецелей, сын которых Вениамин стал известным израильским художником.

Семья Покровских с дочерью Милой и сыном Сашей. Мила — в Киеве. Саша — в Америке. С Милой мы иногда разговариваем по скайпу. Это на ее крыльце я слушала оперетты…

И мне очень повезло узнать человека, которого я до сих пор считаю образцом русского офицерства. Человека благородного. Человека великодушного. Человека, который в ТЕ времена не стеснялся поцеловать даме ручку и неизменно вставал при появлении женщины в комнате. Николай Григорьевич Волков.

Он и был когда-то царским офицером. Окончившим, как мне недавно рассказал его сын Георгий, Петербургский кадетский корпус. Я не буду перечислять его неизменно благородные поступки — это слишком личное. Достаточно упомянуть о том, что его второй сын Володя, только став совсем взрослым, узнал, что у него другой отец. Для него единственным и родным отцом был Николай Григорьевич. В остальном прошу поверить мне на слово: это был «тогдатошний» человек, из тех, кого так усердно уничтожал Сталин. Они были ему не нужны. Не вписывались в общий серый фон трудовых масс.

Но Николай Григорьевич выжил, хотя провел десять лет в лагерях (об этом и бегстве семьи от НКВД можно прочесть на сайте «Проза.ру» в рассказах Георгия).

И он, и его семья были вынуждены делить квартиру с женщиной, о занятии которой знал весь двор. Она была осведомителем НКВД. На ее совести много порядочных людей. Вот такая жестокая ирония судьбы. По-моему, худшей пытки не придумаешь. Избавились они от нее, только когда получили отдельную квартиру. Но до этого нужно было еще дожить…

Кстати, еще одна горькая ирония судьбы заключалась в том, что племянник этой особы, безупречно порядочный человек, был сыном голландца, члена Коминтерна, приехавшего в Союз, чтобы строить коммунизм. Как почти всех иностранцев, кто имел неосторожность оказаться в этой стране, его расстреляли. Сын так и не смог получить высшего образования, хотя был очень способным и, как говорится, головастым.

Наша семья тоже была не совсем обыкновенная. Мой отец, интеллигент в первом поколении, был пятым ребенком в семье шахтера, умершего еще до революции. Окончил рабфак, потом горный факультет и стал инженером. В то время профессия инженера была весьма уважаемой. А вот мама… Как дочь владельца лавки в маленьком местечке Звенигородка она не могла поступить в институт и, помимо нескольких классов гимназии, окончила какой-то полиграфический техникум. Работы не было. Она рассказывала, что в Одессе они умирали с голоду и были вынуждены делать фосфорные спички. Занятие смертельно опасное: фосфор очень легко воспламеняется. Но вот странно, что, не окончив гимназию, она, еврейка, прекрасно знала русский и украинский языки и была человеком очень начитанным.

В общем, отец женился на ней и этим спас. Но, в отличие от него, мама слишком хорошо видела изнанку советской власти, тем более что работала корректором в газете «Правда Востока». Тогда это была очень опасная профессия. Ее коллега несколько лет жил за казенный счет в известном учреждении за пропуск буквы «Л» в слове «главнокомандующий» в применении к Сталину. Что поразительнее всего, мама высказывалась на эту тему искренне и нелицеприятно. И, в основном, при мне. Она была человеком абсолютно, до глупости бесстрашным. Помню, как она кричала этой самой осведомительнице: «Я тебе не Белкин! Меня не посадишь!» Белкин — один из бедняг, которого стукачка тоже укатала на десять лет.