Асфальт и тени - [17]

Подступивший было страх пропал и его место заняла злость: «Да и хрен с ним, с предательством! Зато живой! Ну, в говне ковыряюсь, так что, в деревне я в белых туфельках по асфальту гулял? Вон Мишке Пригалову уже никто не поможет. Ну, матери какую-нибудь железку с бантиком военкоматовские и передадут, а толку? А ведь мать-то его одинокая, батя уже почти семь лет в тюряге сидит. Да что Мишка, за полгода, что я здесь, только из нашего батальона семерых схоронили. Чехи нас бьют, а что нас не бить, когда мы им такого понатворили, что и за полвека не разгребешь».

Заснул Алик с мыслью, что надо выжить, сделать все, пойти на любую подлость, но остаться жить. Спал он спокойно, по-детски улыбаясь во сне.

Утром его не погнали на поле собирать камни. Дали в руки метлу, и он с особым прилежанием стал мести двор, с надеждой поглядывая на дорогу, ведущую в аул. Сердце тревожно билось.

Бек приехал к обеду, поговорил о чем-то во дворе с хозяином, велел Альберту садиться в машину, а сам зашел в дом. Вернувшись минут через десять с небольшой коробкой под мышкой, он забрался в машину, но тут же, зажимая нос, выскочил наружу:

— Сука, от псов лучше пахнет! Вылазь, падла, всю машину дерьмом провоняешь!

Алик со страхом, что будут бить, выпрыгнул. Бек уже что-то гортанно кричал стоявшему на крыльце хозяину. Через несколько минут к машине подбежал хозяйский сынок и бросил под ноги пленнику мешок.

— Бери, это тебе, — брызгая в салоне чем-то ароматным, пробурчал Рыжий Бек, — бери, пока я добрый. И бегом впереди машины! Он, — бандит кивнул на дом, — не хочет, чтобы твои вонючие обноски оскверняли чистую землю вайнаха. Вперед!

Алик километра три трусцой бежал перед машиной, спасибо, Рыжий ехал медленно. Покалеченное колено разламывалось от боли. Они уже давно проехали улюлюкающий в спину аул и, перевалив через невысокий холм, спустились к небольшой речушке.

— Стой, — высунув из окна голову, крикнул Бек, — иди мой свои яйца. У тебя полчаса, — и, бросив кусок импортного мыла, развернул машину и поехал назад в селение.

Подождав, покуда машина скрылась, Алик подобрал мыло, прошел метров сто, убедившись, что его не видно с дороги, быстро разделся и бросился в холодную воду. Пленник знал, что, если голым покажется перед горской женщиной, его ждет неминуемая мучительная смерть.

Гузов никогда не думал, что обычная ледяная вода может приносить такое наслаждение. Раз пять намыливал свои длинные, давно не стриженные и не чесанные волосы, жиденькую бороденку, пропахшее человечьим и скотским дерьмом тело.

Накупавшись и обсохнув, он вытряхнул из мешка поношенные, но стираные вещи. Солдатские черные трусы и серая майка были ему великоваты, а вот вылинявшие спортивные брюки и куртка оказались впору. Одев на босу ногу старенькие кроссовки, он представил себя со стороны и остался вполне доволен. На душе было весело и бесшабашно.

«А что, если плюнуть на все, не дожидаться никакого Бека, а ломануть вон туда, на ту высокую гору, она, судя по солнцу, находится как раз на севере. Может, если повезет, недели за три куда-нибудь выйду».

Подумал и испугался.

«Придурок, это же верная смерть. Первый же встреченный чех прикует тебя к воротам своего дома и будет держать как собаку, пока за тобой не приедет хозяин».

Вспомнились страхи, про которые ему рассказывал Касьян — одноглазый и весь переломанный мужик, попавший сюда в рабство еще при советской власти.

— Если нет поддержки местных, бежать бесполезно, — шептал он в яме Алику. — А ты еще и солдат, тебя просто привяжут за ноги к двум наклоненным деревцам, а потом отпустят. До пупа раздерет. Я, брат, такое раза два видел. Ты всегда думай, ну и себя, конечно, слушай. Свое чутье, оно в неволе под стать звериному, редко когда подводит.

«Да, хорош у тебя внутренний голос, — съязвил про себя Алик и торопливо зашагал к дороге, — не дай бог Бек что-нибудь заподозрит».

К вечеру они приехали к какой-то избушке или сторожке, приютившейся у высокой скалы в глухом горном лесу. Бек ушел в домик, поручив надзирать за пленником низкорослому, заросшему до глаз черной бородой чеченцу. Тот мрачно, с отсутствующим видом сидел на деревянной колоде, зажав между ног автомат. Не успела еще за Беком захлопнуться дверь, как горец кошкой метнулся к Алику и, приставив к горлу длинный нож, зло брызжа слюной и выдыхая смрад гниющих зубов, захрипел прямо в лицо:

— Зарэжу, сабака русский! Аны уйдут, — он мотнул головой на сторожку, — тэбе здэсь дэржат будут. Кускы резат буду.

Все произошло так неожиданно, что Алик даже не успел испугаться. Неизвестно, чем закончился бы этот инцидент, но, к его радости, из-за двери выглянул Бек:

— Иди сюда, гяур!

Чокнутый нехотя убрал нож и, отступив на шаг, отпустил свою жертву.

— Успеешь еще, Шамиль, отрезать ему башку, — специально для Алика по-русски сказал улыбающийся благодетель.

В единственной комнате за столом сидело человек пять. Альберта еще раз подробно расспросили про его воинскую часть, охрану, склады с вооружением и боеприпасами. Потом на его же схеме велели показать маршруты, по которым разводящие водят смены на посты.

Он понимал, что сейчас происходит самое главное в его жизни, он нутром, по-звериному, чувствовал в этих сидящих к нему спинами людях больших начальников, от которых зависит его дальнейшая судьба, его жизнь и смерть. И вдруг Гузова словно прорвало: он начал быстро, взахлеб, сбиваясь, путая падежи и согласования, говорить, говорить все, что успел узнать о своей части, сослуживцах, командирах, технике и вооружении, называть позывные и частоты, на которых работали радисты. Его, как закончившего педагогическое училище и обладавшего почти идеальным каллиграфическим почерком, назначили помощником ротного писаря, а когда требовалось, отправляли на подмогу в штаб батальона, а иногда и полка.