Арзамас-городок - [149]

Он был нетерпелив, тянулся к краскам, но Ступин неизменно умерял юные порывы.

— Краски, Васинька, никуда от тебя не денутся. Как овладеешь вполне рисунком, они сами явятся доброй наградой. Не торопи себя к празднику! Посиди-ка еще возле гипсов. Ба-ба-ба… Глянь ты на свой лист, щека-та Александра Великого тово-с, не от зубной ли боли отвисла… Возьми стирочку, удали, удали лишнее…

Василий взглянул на бюст, на свой рисунок — а и верно… И принялся наминать кусочек хлеба. Как всегда, прав он, учитель!

— Вот так! — академик полюбовался законченным рисунком и вдруг подобрел. — С той недели, пожалуй, приступай к живой натуре. Помни, до сих пор ты уяснял, как я сказывал, красоту линии, а на живой натуре тем же карандашом, сангиной, краской ли подавай мне и анатомию, и световое пятно!

Шли дни, месяцы. Однажды Василий не вытерпел. Выбрал грунтованный картон и, крадучись от всех, начал копировать в галерее «Старика» Брюллова, работа подходила к концу, когда академик застал Василия у мольберта, юноша успел незаметно положить кисть, сделал вид, что рассматривает чужую работу.

— Это кто у меня тут копирует? — спросил Александр Васильевич и, довольный, хмыкнул. Медленно отошел от картона, упер руки в бока и опять хмыкнул. — А недурственно, весьма похвально. Глаз у автора зрячий, право!

Польщенный похвалой, Василий сознался в самочинном начинании.

— Я пробовал…

Ступин не поверил:

— Ужели…

Он ухватился за отвороты своего коричневого сюртука и едва не забегал по галерее. Всегда ласковым словом охотивший своих воспитанников к работе, не сдержался и сейчас. Нагнул седую голову к картону.

— Хорошо, миленький, цвет чувствуешь. Только вот тут добавь-ка светлой мумьицы, положи тени… Ну, что же пришла весна, соки вон в саду тронулись в яблонях — не удержать! Теперь пиши красками, пора! Стой — постой! Все ж не умолчу: возвращаю твой ум к верности рисовки. Рисунок, повторяю, у тебя еще не на академической высоте. Теперь вот попробовал красок, явится охота писать. А если доведется работать многофигурье картины, там ведь поначалу рисунком умствовать надо. Так что, точи, точи еще карандашом, не забывайся.

Закончив копию, Василий впервые пережил счастье трудной творческой работы.

Работа в галерее, а копировал юный художник не раз и не два, давала немало. По крайней мере Василий учился видеть картину, а картины у Ступина были отличнейших западных и отечественных мастеров. Действительно, разнообразие композиционных приемов, живописной техники, колорита, постепенное вхождение в художническое мышление предшественников — все это хорошо обогащало Перова, сладкий дурман подстегивал его рвение, по-особенному мучил, но и льстиво обещал… Конечно же, были и неудачи, трудно, очень трудно поначалу давался натурный портрет — негодовал в такие часы сидения за мольбертом Василий на свою ужасную беспомощность, на свою «деревянную» руку. Он худел, искал уединения, обегал товарищей по школе. Их было немного, шесть человек, жили они, к сожалению, одним мнением… Перов очень жалел, что отошел от академика — кончил учебу и уехал в Нижний Николай Рачков. С тем чем хочешь делись, а потом молодой человек был и заступником. Теперь вот на него, Василия, Гусев с наскоками. Встал не так, не так взглянул, «барона» из себя не корчи… А на днях этот Гусев, как грязью облил, намекнул на обстоятельства рождения. И чего они лезут со всем этим!

Мало-помалу назревал конфликт, и он скоро разразился.

Как-то за обедом Василий плохо ел — работа не ладилась. Опять, по слову Александра Васильевича, «сгрубил» натуру. Нет, не в прямом смысле, в этом словечке учителя таилось много побочных определений…

— Господину барону не по нутру мужицкая каша… Тогда, может быть, в город, в ресторацию Монахова. Там осетринка, расстегаи, пироги с вязигою… Ах, да у барона в кармане вошь на аркане да блоха на цепи…

В глазах у Перова потемнело от ярости: сколько же можно этому Гусеву… Далее, не помня себя, Василий схватил чашку с кашей и запустил ею в давнего обидчика. Тот взвыл, все повскакали с мест, кто-то кинулся в дверь, побежал к Ступину.

Он был так сильно взволнован случившимся, так внезапно ослаб, что еле-еле дошел до кабинета учителя. Василий встал у порога — далее ноги не несли.

И академик что-то ходил с утра раздраженным: старость частенько ворчлива по поводу и без повода… Александр Васильевич грузно осел в кресло, лицо его в ободье седых волос занялось краснотой.

— Ну-с, что будет вашим оправданием? Дерзок не по летам!

Внезапно Василий успокоился. Он вдруг решил, что уйдет из школы и уйдет навсегда.

— Господин Ступин…

Академик тяжело поднялся из-за стола.

— Такая запальчивость! Как это возможно, Василий? Экая у тебя поноровка: чуть что и гордыня наружу. Нет уж, изволь выслушать. Родители мне доверяют детей под отеческий надзор. А случись что у Гусева с глазами — кому кормить калеку?!

— Господин Ступин… Я уже не раз подвергался тут всяким открытым оскорблениям. Я испробовал достойные меры самозащиты: молчал, отвечал примирительно… Долго я себя сдерживал, но ведь есть и границы. Они — завистники, они сговорчиво мучают меня мелкими насмешками, походя бросают грязные намеки на мое рождение, на родителей. Присмотритесь, они не оправдывают ваших добрых ожиданий, их поведение… А Гусев несносен! Я виноват, конечно, поступил дурно, я себя уж не помнил…