Артюр Рембо - [61]

Провозгласив себя в июле негусом (императором) в Энтото (а не в Аксуме, что на северо-востоке страны, как это делали императоры — его предшественники), он сразу же стал проводить политику репрессий и принуждения. В частности, он обязал всех иностранцев, находившихся в Абиссинии, подписаться на государственный заём. Он вознамерился также вернуть бесчисленные произведения искусства и священные рукописи, которые были захвачены англичанами в 1868 году, когда британские войска безнаказанно занимались систематическим разграблением культурного наследия страны. Он предполагал хранить их в городе, который собирался построить недалеко от Энтото и который должен был стать новой столицей империи, — в Аддис-Абебе.

В одном из писем Альфреду Ильгу Рембо жаловался:

«С установлением порядка мы здесь наблюдаем картину, подобную которой страна не видела ни во времена эмиров, ни во времена турок, — страшную, гнусную тиранию, которая надолго покроет амхаров[50] бесчестьем во всех этих районах и на всём побережье, и это бесчестье наверняка скажется на имени самого короля.

<…> Отнимают, лишают собственности, избивают, бросают горожан в застенок, чтобы выжать из них как можно больше денег. За это время каждый житель уже платил им трижды или четырежды. Этим налогом обложили всех европейцев и всех обращённых в ислам. С меня потребовали 200 талеров, из которых я выплатил половину, и боюсь, они выжмут из меня ещё 100 талеров, хотя сверх того они самым бесчинным, разбойничьим образом уже принудили меня дать им четыре тысячи взаймы. <…>^{134}

Добиваясь своего, агенты и приспешники Менелика спуска никому не давали. Угрозами они заставляли всех, кто попадался им под руку, ссужать их деньгами, не выдавая при этом никаких расписок и не называя срока погашения этого принудительного займа.

Всё это приводило Рембо в полное отчаяние, и он стал задумываться, выдержит ли в таких условиях и не придётся ли ему отказаться от сделок с клиентами. Что это за жизнь, писал он Альфреду Ильгу, «с перспективой оказаться со дня на день с опустошённой кассой или быть принуждённым давать в долг властям, которые тебе уже и так должны»? «Я предпочитаю готовиться к возможной ликвидации дела и теперь ищу, куда сбыть оставшийся у меня импортный товар и вернуть кредиты». В то же время он убеждал себя, что надо как-то «переждать бурю королевского налога»^{135}. Он ещё надеялся на лучшие времена.

Как обычно, Рембо был предоставлен самому себе. Он не посещал кафе, в которых собирались немногие оставшиеся в Хараре европейцы, а любил часами бродить вдали от города пешком или передвигаться верхом между крутыми горными склонами, преодолевая потихоньку километр за километром, иногда до полусотни в день.

Возвратившись вечером усталым и разбитым, он сразу ложился в постель. Это — когда за домом ещё мог присматривать его молодой слуга Джами Вадаи, который женился, и у него родился сын. Прислуга у Рембо часто менялась. Он не придавал этому значения. Он не знал, как ему побороть ту душевную хворь, что постоянно его грызла и которую он называл скукой.

Он уже не читал много. У него пропала та ненасытная потребность в усвоении разных наук и практик, которую он испытывал в самом начале своей африканской эпопеи. У него часто менялось настроение. То он был угрюм, избегал всякого общения с окружающими, подозревая всех в том, что они что-то против него замышляют; то, напротив, становился оживлённым собеседником, иной раз с едким темпераментом высмеивавшим поступки и жесты людей, о которых говорил. Или даже иногда — но это уже гораздо реже — изрекал каламбуры. Узнав однажды, что Маконнен отправился паломником в Иерусалим, он сказал Ильгу: «…и я русалимлю этому верить»^{136}.

Единственное, к чему он проявлял некоторый интерес, был ислам. Он осознавал, что находясь бок о бок с мусульманами в течение многих лет, он, в сущности, мало что знал о их религии. Став изучать её вблизи, он нашёл в ней нечто для себя притягательное и даже подумывал о том, чтобы принять некоторые её правила. Во время своих перемещений за пределами города он был одет как бедуин. Поскольку лицо у него сильно загорело, никто не принимал его за европейца. И это ему нравилось. Он полагал, что, сливаясь таким образом с окружением, он сохраняет при себе всё самое для него дорогое.

1889 год заканчивался, и дела у Рембо шли не блестяще. Он снова жаловался Альфреду Ильгу, которому часто писал длинные письма, представляющие собой смесь дружеских и профессиональных сообщений, сетуя на то, что стало очень трудно, почти невозможно снарядить караван и отправить его с товаром, так как, несмотря на гегемонию Менелика, стремившегося объединить Абиссинию, в регионе было неспокойно. В декабре европейская община Харара была ошеломлена известием о том, что один конвой, вышедший из Зейлаха в английском Сомали, подвергся нападению туземцев района Энса, в результате чего двое французских монахов-капуцинов и двое греческих коммерсантов были убиты в своём шатре.

День за днём все только и говорили, что про вымогательства, грабежи и убийства. «С некоторых пор, — писал Рембо Альфреду Ильгу, — расхищение вошло здесь в порядок вещей, и будущее этого края видится всё более и более мрачным»