Артуш и Заур - [55]

— Вот так! Выпьем за женщин! Если б не они, не было бы и нас!

Он хотел налить и Зауру, но тот отказался.

— Сынок, не будь таким пассивным. Это не выпивка, а бальзам на душу.

— Мне не хочется, дядя. Я достаточно выпил в Тифлисе.

— Как хочешь, — сказал Тофик, и теряя интерес к Зауру, протянул стакан Рушвие.

— Выпьем, сестра! И посмотрим, что будет дальше.

Рушвия взяла стакан дрожащими пальцами, поднесла к дрожащим губам, выпила залпом и сразу же закашлялась. Джейран три раза слегка ударила ее по спине, и Рушвия сделала ей знак рукой остановиться:

— Спасибо, сестра, спасибо. Не видать бы тебе горя. Рассказ Тофика меня опечалил. Вообще, в особенности осенью, мое сердце становится ранимым и плаксивым, как избалованный ребенок. Я делаю все возможное, чтобы утешить его, но оно остается безутешным. В прошлом году осень была такой же, как мое сердце. Все пожелтело от тоски, облака печально ползли в небесах, готовые пролиться дождем.

Рушвия вздохнула, почему-то уставилась на Заура и, не переставая на него смотреть, сказала сдавленным голосом:

— В один из дней, когда я хотела заплакать вместе с облаками, я вдруг собралась и уехала в деревню. В такие минуты ничто не способно меня умиротворить, кроме деревни. Чтобы не растеряться в холодных осенних ветрах, я должна была врасти ногами в землю и ухватиться руками за ветки деревьев. Деревня прижала меня к груди, как мать, истосковавшаяся по своему чаду. Разлученные встретились. Небо тоже перестало хмуриться. В садах еще были гранаты, на деревьях за пожелтевшими листьями еще прятались плоды айвы. Последний плод на деревьях всегда бывает вкуснее и слаще. Я ни на что не поменяю наслаждение, которое получаю, гуляя по саду и целуя с любовью каждое деревце, каждый кустик. Осень в наших краях прекрасна. Нежная прохлада после знойного лета окрашивает природу в золотисто-желтый цвет, оседает вся пыль на дорогах, люди, уставшие от тяжелого труда и зноя, отдыхают и их глаза улыбаются, и все это воодушевляет человека. Я еще не говорю о наших свадьбах. После лета, после труда в деревне начинаются свадьбы. Городские свадьбы отличаются богатым столом, а сельские — богатыми празднествами, прекрасными обычаями.

Рушвия закончила, неожиданно приподняла правую ягодицу и с грохотом испустила газы. Все переполошились. Джейран вскочила с места, побежала к двери, прижалась к стенке и с ужасом в глазах посмотрела на Рушвию. Заур проявил сообразительность и быстро открыл дверь. А Тофик, не обращая внимания на отвратительное зловоние, сказал тоном аксакала:

— Чача дарит легкость не только сердцам, но и другим органам, например, кишкам. Продолжай, сестра, здесь нет ничего зазорного.

Рушвия посмотрела на присутствующих в купе с удовлетворением в глазах, рыгнула и сказала:

— Спасибо, друзья. Я вам благодарна. В молодости я побывала во всех социалистических странах Европы. Там вот такие вещи не считаются постыдными. У нас есть такое высказывание — надо отбросить плохие качества европейцев и взять хорошие. А я считаю испускание газов в общественном месте хорошим качеством европейцев. Ну ладно, где я остановилась?

— Ты говорила, что сельские свадьбы прекрасны, — помог ей Тофик.

— Да, да. К счастью, каждый день в деревне устраивались свадьбы. Меня приглашали почти на все. И просили благословить молодых. А я старалась не обидеть людей, исполнить их желания. Совру, если скажу, что всегда получала удовольствие от этих свадеб, да и вы в это не поверите. Чаще всего я устаю от шумихи, от сутолоки, утомляюсь. Но мне не хотелось никого обижать, я приходила на свадьбы, выступала и танцевала — хотя и не задерживалась до конца. Как-никак, мне нравится быть среди своего народа, делиться с ним. Очередная свадьба была свадьбой моего родственника, и потому я должна была присутствовать там с самого начала и хочешь — не хочешь, остаться до самого конца. Я не могла усидеть в палатке и поэтому часто выходила, заходила на кухню, беседовала с родственниками. Женщины, засучив рукава, готовили всякие блюда, изо всех сил стараясь услужить гостям. То, что я попала из сухой, официальной жизни города в теплую, близкую, родную мне жизнь села, вызвало в моей душе такие сладкие, такие нежные чувства, что мне казалось, будто я в раю. Вдруг мое внимание привлекла шумиха в палатке. Я последовала туда. Высокий молодой парень метался, как разъяренный тигр, расталкивал всех, кто пытался его успокоить, и кричал музыкантам:

— Сыграйте мою песню, побыстрей, или же кому-то не поздоровится.

Бедный жених боялся приблизиться к нему, но пытался успокоить его на расстоянии:

— Родной, ты хоть скажи, как называется твоя песня, чтобы эти бедняги знали, что играть.

— Но ведь они должны знать, почему они не знают? Побыстрее, сыграйте мою песню! — не усмирялся парень.

Кто-то из присутствующих подсказал, чтобы позвали его мать, может она знает, как называется эта мелодия. В палатку срочно привели жалкую женщину в фартуке, которая занималась мытьем посуды. Я ее не знала, значит, она была не из нашего села. Мне казалось нормальным, что парня я не знаю, ведь я не могла знать парней в селе, но пожилых-то я должна была знать. Я спросила одного из своих родственников, кто этот парень. «Они беженцы, — сказал тот, — из Лачина, обосновались в нашем селе». Бедная мать, вытирая руки о фартук, подошла к своему сыну, метавшемуся посреди палатки: