Артур Конан Дойл - [20]

Эти два месяца, после получения письма от Бадда, все было не так уж плохо. Он и сейчас готов был в этом поклясться. Часто, стоило ему представить Бадда с женой, торжественно склеивающих обрывки письма, которого у них нет, он разражался неудержимым хохотом. В конце концов, как он писал в то время матушке, это не катастрофа: в доме еще есть запас провизии на несколько дней и в кармане полкроны. Он любил Бадда и ничего не мог с этим поделать.

Постепенно стали приходить пациенты. Он оценил преимущества респектабельности: все окна, выходящие на улицу, были задернуты занавесками, так что жители особняков по другую сторону не могли увидеть голые, необставленные комнаты верхнего этажа. Приметы уюта, конечно, появятся со временем. Да, он мог пока продержаться. О, если бы только как-нибудь завлечь побольше пациентов! Или если бы — захватывающая дух мечта — написать рассказ, который принял бы «Корнхилл мэгэзин»!

ГЛАВА IV МЕДИЦИНСКАЯ: РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫЙ ЦИЛИНДР И РУКОПИСИ

«Господа Смит, Элдер и Кº, — гласили тисненые письмена, точно на бланке официального приглашения, — приносят свои поздравления А. К. Дойлу, эсквайру, и имеют честь присовокупить чек в 29 гиней в качестве гонорара от „Корнхилл мэгэзин“ за рассказ мистера Дойла „Сообщение Хебекука Джефсона“, пока не опубликованный». Дата: июль 15,1883.

Для автора «Хебекука», попыхивающего своей трубочкой за столом во врачебном кабинете, это было вроде посвящения в рыцари. Журнал «Корнхилл мэгэзин», некогда возглавляемый Теккереем, ныне прославленный Льюисом Стивенсоном, заслуженно считавшийся высшим арбитром, публиковал лишь произведения, отличающиеся несомненными литературными достоинствами. Его нынешний издатель, известный Джеймс Пейн, совмещал в себе тончайшего судию и обладателя самого неудобочитаемого почерка, когда-либо запечатленного на бумаге.

Этот успех не означал, конечно, что юный врач должен перестать писать для более дешевых журналов, таких, как «Лондон сосаити», «Круглый год» или «Газета для мальчиков». Для этого он был в слишком стесненных денежных обстоятельствах, временами приводивших его в отчаяние. Но когда «Хебекук» (без подписи) на следующий год появился в печати и один критик приписал его Стивенсону, сравнивая при этом с По, автору потребовалось собрать всю свою скромность, чтобы не похвалиться перед первым встречным, что это его рассказ.

В эти первые два года врачебной практики, 1892–1894, в его жизни не произошло никаких видимых перемен. Из десятилетнего Иннеса, умытого и подстриженного старшим братом, получился прелестный ливрейный лакей. Но когда Иннес замечал, что еще один пациент готов попасть в их «паутину», как говаривал брат, ему было не легко сдержать возбуждение. Однажды, распахнув дверь перед входящей женщиной и бросив на нее критический взгляд, он завопил так, чтобы брат наверху мог слышать:

«Артур! Ура! Еще один ребеночек!» И доктор, сломя голову устремившись вниз и на ходу одергивая рукава сюртука, успел кинуть на мальчишку лишь один уничтожающий взгляд, прежде чем натянуть на себя маску учтивости:

— Прошу вас, мэм.

Собственную версию Иннеса о типичном дне их жизни можно найти в «Судовом журнале», который он вел по совету брата. «Сегодня утром после завтрака, — говорится там, — Артур сошел вниз и стал писать рассказ о человеке с тремя глазами, а я был наверху и изобретал водяной двигатель, который мог бы запускать ракеты выше Луны всего в две минуты, чтобы оттуда они могли посылать небольшие снаряды. Когда пробило четверть второго, мне пора было идти ставить картошку — последние шесть штук из нашего запаса».

Однако все было не так уж трагично. В первые же дни их друг Ллойд из Суссекса снабдил их запасом картофеля на зиму. Сосед-бакалейщик, страдающий припадками, расплачивался за медицинскую помощь чаем и маслом, и д-р Дойл, проходя мимо его лавки, напряженно вглядывался в фигуру у прилавка в надежде обнаружить симптомы приближающегося припадка. Конечно, поначалу нечего было и думать о домашней прислуге, но тут ему пришло в голову предложить стол и кров в просторном цокольном этаже тому, кто станет вести домашнее хозяйство.

Это объявление привело к ним в дом двух пожилых женщин, обозначенных в корреспонденции как миссис С. и миссис Дж. Но спокойствие и порядок установились в доме ненадолго: вскоре из нижнего этажа стали доноситься звуки перебранки — стоны и жалобы, как в маленьком домашнем чистилище, и взаимные упреки в краже свинины. Миссис С. удалилась, прижимая к глазам платочек. Миссис Дж. последовала за ней, уличенная в слишком пристальном внимании к бочонку пива в подвале. Доктор, справедливо полагая, что оскорбленная сторона именно миссис С. (Смит), догнал ее и вернул назад. Теперь Иннес стал ходить в школу; миссис Смит утвердилась как платная экономка. С той поры пища была отменно приготовлена, безделушки протерты от пыли, мебель начищена до блеска.

На недостаток мебели жаловаться ему не приходилось. Матушка и тетушка Аннет, соревнуясь в щедрости, присылали все, что только можно вообразить: от вагона книг до музыкальных часов. В холле, устланном новыми коврами, прижатыми к ступенькам блестящими бронзовыми прутками, стоял на столе бюст дедушки Джона Дойла. По стенам, оклеенным коричневыми под мрамор обоями, были развешаны гравюры, а пол устилали африканские циновки. «Я вынул стеклянные панели из двери в холле, — писал он, — и заменил их красными: это придало всему холлу несколько зловещий и артистический вид».