«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить - [57]

Минут через десять в районе злополучного окопа, где нас обстрелял немецкий пулеметчик, резкая пулеметная очередь и душераздирающий человеческий крик вспороли необычную тишину переднего края. У меня так и оборвалось все внутри — уж не Мясников ли?

— Где Мясников?!

Мясникова нигде не было. Посылаю двоих ребят с плащ-палаткой в район окопа:

— Только осторожно, сами не нарвитесь на пулемет!

С нетерпением хожу вдоль линии обороны, всматриваюсь в туман, жду ребят. Наконец из тумана высовываются двое и что-то тянут за собой: не то пулемет, не то еще что. Находившийся рядом со мною пехотинец бросился к стоявшему у его ног на сошках пулемету и уже успел оттянуть затвор, но я резким ударом сапога сваливаю пулемет набок. Пехотинец со злобным недоумением взглянул на меня и снова схватился за пулемет. Он принял наших разведчиков за немцев, а меня посчитал предателем.

— Это же наши! — кричу ему.

Мясникова положили на мягкий бруствер окопа. Он был живой и в полном сознании. Пулеметная очередь попала ему в живот и вывернула наружу всю печень в районе поясницы. Из большой красной дыры в его теле торчал и сильно кровоточил кусок разорванной печени. На мгновение я задумался, не зная, то ли втолкнуть печень внутрь, потом забинтовать рану, то ли прибинтовать ее к телу. Решил, чтобы не загрязнять рану, крепко прибинтовать все как есть к телу. Мясников за время перевязки не издал ни единого стона. Его стройное длинное тело было покорно податливым, а печальные глаза спокойно и умиротворенно смотрели на меня. В них была тоска от непоправимости случившегося и молчаливая благодарность за то, что я не упрекаю его и что мы быстро пришли на помощь. В конце перевязки, виновато глядя мне в лицо, он тихо, но твердо проговорил:

— Простите меня, товарищ старший лейтенант, обманул я вас!

— Да ты себя обманул… Но не волнуйся, потерпи немного, сейчас мы отправим тебя в санбат, еще повоюешь! — успокоил я разведчика, искренно надеясь на выносливость этого сильного человека.

На самодельных носилках ребята понесли раненого в тыловую деревню, где был развернут медпункт. Минут через сорок они вернулись. По их печальным лицам я понял, что Мясникову не повезло.

— Скончался он в дороге, товарищ старший лейтенант, не донесли мы его. Попросили ребят из санроты, чтобы похоронили.

А потом началось привычное: снова наше наступление, цепкое сопротивление немцев, бой, потери. Но наша все-таки взяла, и мы заняли очередное село Графит. А когда приблизились к верховью Ингульца, то небольшой хуторок Байрак на той стороне взять не могли в течение недели. Не помогли и прибывшие на подмогу танки. Это была заранее подготовленная, хорошо укрепленная линия обороны немцев.

Так мы и весь 2-й Украинский фронт, закончив расширение Кременчугско-Днепропетровского плацдарма за Днепром, остались на всю зиму на реке Ингулец.[5] Заняли и обустроили свою оборону. По ночам рыли траншеи, землянки, оборудовали наблюдательные пункты, пулеметные ячейки, ниши для патронов и гранат, отхожие места.

В обороне — значит, не давать покоя врагу

Жизнь в обороне своеобразна: наблюдение за противником, разведка, охрана, дежурства, обстрелы и коротание времени в блиндажиках. От разрывов снарядов и мин, ружейно-пулеметного и снайперского огня изредка, не то что в наступлении, появляются убитые и раненые. Главная наша задача — знать, что делается у немцев, и не давать им покоя ни днем, ни ночью. Надо в любую секунду быть готовым выскочить из землянки в траншею и вступить в бой. Поэтому на ночь самое большее, что могли мы позволить себе, — это отпустить на пару дырок ремень и снять валенки.

День и ночь в траншее у пулеметов стоят, подпрыгивая для сугрева, дежурные. Рядом на бруствере укреплена стереотруба артиллеристов, они рассматривают оборону противника: не появилась ли какая цель. И если увидят в глубине обороны неприятеля группу солдат, машину, повозку — тут же открывают с закрытой позиции огонь. Снаряды летят через наши головы и рвутся на позициях немцев.

Траншея отрывается зигзагами, чтобы пули и осколки от снаряда не поражали насквозь все пространство и чтобы за выступом можно было спрятаться. Глубина траншеи полтора метра плюс бруствер из насыпной земли. Стоя можно видеть противника и стрелять с бруствера. Но ходить по траншее надо пригнувшись. В стенке траншеи торчит дверца — крышка от снарядного ящика, это лаз в землянку. Летом дверью служит свисающая плащ-накидка. Сверху землянка перекрыта палками, ветками, какой-нибудь жестянкой от сбитого самолета, истерзанной плащ-накидкой и присыпана землей толщиной в ладонь. Надо, чтобы верх землянки не выпирал над поверхностью, а то немцы сразу же засекут и будут минами стрелять.

Землянки обычно размером два на два и высотой метр тридцать, а в болотистой земле и полметра. У входа канавка для обуви, дальше — постель из сена или соломы, прикрытая плащ-накидкой. В головах, вместо подушек, вещмешки. Шесть-семь человек лежат, накрывшись шинелями. Или, полусогнувшись, сидят, упираясь головой в потолок. Это в тылах — в штабах и политотделах отрывают землянки в полный рост и перекрывают их тремя накатами бревен, чтобы снаряд не взял, хотя туда и снаряды-то не долетают.