Артемий Волынский - [41]

Через десять лет Артемий Петрович попадет в застенки Тайной канцелярии; признавшись в служебных проступках и взяточничестве, он даже после двух пыток будет категорически отрицать намерение произвести дворцовый переворот. Пока же он участвовать в следствии не желал и, кажется, не только из страха, но и из убеждения в «пакостности» доносительства на человека, который преступником не был, а лишь неосторожно высказал свое мнение.

Семен Андреевич подобных тонкостей явно не чувствовал и укорял воспитанника, донос написавшего, а свидетелей не представившего: «…на что бы так ко мне и писать, понеже и мне не очень хорошо, что и я вступил, а ничего не сделал, и будто о том приносил я напрасно; а то все пришло чрез письма от вас ко мне, понеже вы изволили писать, что он говорил при многих других, а не одному, а я, на то смотря, и доносил, и то стало быть мне не хорошо, что будто неправо я сказывал». Опытный гвардеец наставлял родственника «отписать, какие он (Козлов. — И. К.) имел разговоры с вами, чтоб можно было произвесть в действо, понеже как для вас, так и для меня, что о том уже коли вступили, надобно к окончанию привесть». Сам же факт доноса его нисколько не смущал — наоборот, он объявлялся признаком «доброй совести», а потому и не мог вызвать осуждение.

Артемий Петрович поспешил «государя отца» успокоить: «От того, что писал, не отопруся никогда, но все то так, как было; не отрекаюся подробно сам донесть, да только приватно, а не публично. А чтоб мне доношении подавать и в доказательствах на очных ставках быть, не только сам добровольно не хочу, ни другу моему не советовал бы, понеже, по моему слабому мнению мне так рассудилось, что то всякому дворянину противу его чести будет, а что престерегать и охранять, то конечно всякому доброму человеку надобно, и я по совести моей и впредь не зарекаюся тоже сделать, если противное увижу или услышу». В качестве губернатора он мог бы и сам на месте произвести первоначальное расследование, но опасался, «не знал, что такое благополучие нам будет. И, правду донесть, имел к тому не малый резон, но понеже тогда еще дело на балансе было, и для того боялся так смело поступать, чтоб мне за то самому не пропасть; понеже прежде, нежели покажет время, трудно угадать совершенно, что впредь будет»^{197}.

Так дело моряка, не начавшись, было замято, не повредив его карьеры — Козлов закончил службу генералом и членом Военной коллегии. А не участвовавшему в московских дискуссиях Волынскому эта история неожиданно вышла боком. Поднявшись к высотам власти, он испытал на себе ее прелести и, кажется, стал думать несколько иначе: «Польскому шляхетству не смеет и сам король ничего сказать, а у нас всего бойся». Последнее в его жизни следствие в 1740 году будет допытываться, что он писал в своем проекте о «несамодержавстве в Польше и Швеции» и о «мнимой республике Долгоруких».

Тяжба с архиереем

Артемий Петрович, видимо, надеялся, что наступившее «благополучие» позволит ему покинуть Казань и перебраться в Москву, поближе ко двору, ведь он приходился двоюродным племянником Анне Иоанновне (его дед с материнской стороны был родным братом ее матери Прасковьи Федоровны, жены царя Ивана Алексеевича), а Семен Салтыков занял высокое место при дворе. Доверенным слугам Волынский поручил скупать окружавшие его родовую усадьбу «дворовые места» и пустыри. Одни из их владельцев соглашались легко, другие оказывались «несговорными». В таких случаях помощь оказывал назначенный обер-гофмейстером двора Салтыков, присылавший к упрямцам адъютанта с предложением, от которого трудно было отказаться.

Переезд в Москву произошел несколько иначе, чем желал бы сам Артемий Петрович. В июне 1730 года его «всепокорнейший раб» Борис Останков сообщил, что «в Сенате, государь, по доношению казанского архиерея дело слушано, и говорено, чтоб по тому делу послать для следствия, и того ради призван был Иван Иванов сын Бахметьев, и отговорился он от той посылки ссорою, что имелось в Саратове, и затем, государь, еще к тому делу никто не определен». Так вышел на финишную прямую конфликт губернатора с казанским архиепископом Сильвестром.

Владыка был человеком преклонного возраста, но сильного характера. Он возобновил угасшую было при его предшественнике славяно-латинскую школу, построил для нее здание и обеспечил доходами с двух закрытых им монастырей. Для духовенства в пользу школы была введена своеобразная подушная подать — по одному рублю в год за каждого мальчика из духовного сословия, не обучающегося в школе. С подчиненными Сильвестр был строг: одного из них, архимандрита Спасо-Преображенского монастыря Иону Салникеева, он обвинил в расхищении монастырской казны и снял с должности. Тот в отместку донес, что владыка самовольно «писался митрополитом и драл челобитные на высочайшее имя». Дело долго расследовалось в Синоде, и в итоге Сильвестр получил желанный сан митрополита, а Иона в 1729 году был лишен сана и монашества, бит кнутом и возвращен в Казань для взыскания денег по прежнему делу.

Поначалу архиерей и губернатор обходились без конфликтов, но после воцарения Анны Иоанновны ситуация изменилась. В марте 1730 года противники Сильвестра в Синоде возобновили дело по доносу на архиерея; в Казань отправились два церковных «следователя»; светскую же власть должен был представлять Волынский. К тому времени обнаружились и «драные» архиереем челобитные. Губернатор в отсутствие Сильвестра завладел архиерейским архивом, а секретаря архиерейского приказа Судовикова посадил под арест. 16 июня 1730 года владыка подал в Синод пространную челобитную о том, что «от него, Волынского, в бытность его в Казани губернатором, претерпеваем всякие бедствия, тому ныне третий год неповинно». 38 пунктов этой жалобы последовательно обвиняли губернатора в самоуправстве — захвате церковных «старинных мест» в городе и леса для строительства на них, архиерейского сада и огорода, «и во оном нашем саду в Великий пост он, губернатор, не сказав нам, имел сломать замки и вороты и травил собаками волков и зайцев, отчего старые деревья поломали, а вновь посаженные мной деревья приказал, выкопав, перенести и посадить на загородном своем дворе». Помимо того, Волынский приказал вырубить рощу «при домовом нашем Кизическом монастыре»; «конюший жалованный двор» принуждал «очистить под строение ему губернаторских конюшен». Его люди и солдаты избивали архиерейских служителей. Он забирал к себе на сенокос архиерейских крестьян и брал с них подводы, «домовых» мастеров заставлял бесплатно делать для него оловянную посуду, стеклянные и слюдяные окна, намеренно поместил «к домовым нашим певчим и церковным причетникам» солдат на постой, тогда как у прочих горожан «у многова числа дворов постоем обойдено». Архиерейские служители вынуждены были по воле губернатора вместе с другими посадскими людьми охранять на улицах порядок и, «оставя церковное служение, караулят со всякой печи по ночи сами на каждой неделе, где бы сколько ни было». Сам же губернатор во всякое время года со слугами ездит на псовую охоту, вытаптывая поля и покосы, и насильно берет с крестьян продовольствие и фураж. Жалобы приводят его в страшный гнев: «…оный же господин Волынский в Казани, выхватя из ножен своих шпагу, и гнался с нагольной чрез горницу Духовного нашего приказа за секретарем Осипом Судо-виковым, и хотел заколоть его той шпагой напрасно, который секретарь едва от него, Волынского, ушел и бегством тем Судовиков от смерти спасся»