Артем Гармаш - [95]

В хату вошла мать с охапкой сухих стеблей подсолнечника. Бросила топливо возле печи и, внимательно взглянув на сына и дочку, словно предупреждая их, чтобы кончали разговор, сказала:

— Омелько Хрен идет.

За окном заскрипели по снегу неторопливые шаги. Слышно было, что человек сильно прихрамывает на одну ногу.

— Ну, а что же с нею потом? — поспешила Орися.

— Хватит вам, — сказала мать. — Будет еще время поговорить.

Орися, не промолвив ни слова, вернулась на свое место, к окну, уголком платка вытерла глаза и, взяв нож, снова принялась чистить картошку.

III

Переступив порог, Омелько Хрен снял заячью шапку-ушанку и поздоровался со всеми. Рукавицы, сняв их еще в сенях, он заткнул за веревку, которой подпоясывал свою старую, заплатанную батрацкую свитку. Потом подошел к Артему и еще раз молча поздоровался с ним, пожав руку.

— Надолго? — спросил, садясь рядом на лавку.

— Да недельки две побуду.

Омелько вынул кисет и заскорузлыми, олубеневшими от налыгача пальцами начал свертывать цигарку.

— Ненадолго, стало быть! — сделал глубокомысленный вывод и вынул из кисета огниво.

Артем попросил, чтобы и ему свернул цигарку. Омелько глянул на разрезанный и сколотый английскими булавками рукав гимнастерки:

— А что у тебя?

— Да… ничего страшного, — уклонился Артем от прямого ответа, чтобы избежать дальнейших расспросов.

Не до этого было ему сейчас. Мысли о Христе, пробужденные рассказами матери и сестры, полонили его целиком. Еще до прихода Омелька с большим нетерпением ждал, когда уж завтрак будет. Не потому, что голоден был, а хотел поскорее отбыть его и, сославшись на усталость с дороги, лечь на лавку, лицом к стене, и думать, думать.

— А ты что, Омелько? Не из усадьбы случаем? — прервала затянувшееся молчание Катря.

— Оттуда!

— Остапа нашего не видел? С волами где-то там.

— Поехал в лес.

— Да нет! То еще на рассвете дело было. А вот сейчас!

— Об этом «сейчас» я и говорю — поехал в лес.

И в ответ на удивленные взгляды Артема и Катри Омелько стал рассказывать, как все произошло.

Через двор усадьбы проезжал на волах Остап, все еще под «конвоем» тех самых лоботрясов с ружьями — Олексы Гмыри да Семена Шумило. И смех, и грех: «вольные казаки»! Запорожцы! И Кондрат Пожитько — земельный комитет — с ними. Все трое на санях сидят, а Остап ведет волов за налыгач. А тут как раз помещик с управляющим проходили через двор. Пан помещик и заинтересовался: «Что за процессия?» Кондрат Пожитько сразу в объяснение: самоуправство, дескать. Но и Остап не растерялся. Взял под козырек — и к помещику по всем правилам гарнизонной службы: «Разрешите обратиться, ваше превосводительство!» Словно медом тому по губам. «Рассказывай, братец!» Остап тогда и выложил все как было. Дескать, вчера только приехал с фронта. Впервые за три года войны. А дома и хату нечем протопить. Жена в сыпняке лежит, дети раздетые на холодной печи, в хате душа стынет. «Хоть хворосту дозвольте из леса привезти». Ну, а барину что? Тем более — не из его леса, а из казенного. Дал разрешение на одну ходку. А тут Кондрат подлил масла: заартачился, — дескать, подрыв власти земельного комитета. Тогда барин на это: «Пока еще я здесь хозяин, и не суйте, милый человек, нос не в свое дело. Это когда я начну имущество свое разбазаривать: землю, скажем, распродавать или зерно на самогон переводить… А доброе дело человеку сделать никакой комитет не имеет права мне запретить. Езжай себе, братец, вози на здоровье. По мне, хоть и целый день!»

— Вот спасибо ему! — слабым голосом сказала Мотря. — И откуда он взялся так кстати?

— В самом деле, — подхватила Катря, — откуда он взялся? Три дня тому назад, как в Славгород ехали, и духу его не было.

— Да нет, дух уже был. Это вы касательства к этому не имеете, вот и не знали. А мы дух его, почитай, еще недели две тому назад почуяли. В Славгороде сидел. У свояка, Галагана. Да, видать, правда, — как ни хорошо в гостях, а дома лучше. Вот и прикатил позавчера. Один пока еще, без семьи. С денщиком только. Прибыл, можно сказать, имение свое спасать.

— Спасать? — недовольно сказал Артем и поднял голову. — Да он что, с луны свалился? Другие помещики, наоборот, бегут теперь из своих имений, шкуру свою спасают. А этот сам на рожон прет.

— Да не очень у нас бегут, правду говоря, — молвил Омелько. — И песчанский сидит на месте, и лещиновский. Галаган, правда, в городе больше. Но у того служба в земстве. В Глубокой Долине — сожгли. Ну, тот спускал шкуры с людей!

— А кто из них не спускал?

— Так-то оно так, — согласился Омелько. — А все же и баре не все одинаковы. Хоть бы и нашего взять. Правда, может, потому, что мы его редко и в глаза видели? Больше сидел в своем родовом имении в Рязанской губернии. И это лето там просидел. После того как ему в армейском интендантстве по шапке дали. Жил — не тужил! Оно, правда, и не то уж время, не старый режим, а революция, но все ж аренда кое-какая ему еще шла. До самой осени. А осенью, рассказывает Влас, денщик, кончилась коту масленица: не на шутку уже заволновались мужики-рязанцы. И вот как-то поутру пришла в имение целая делегация. Так и так, мол, гражданин Погорелов, нечего вам здесь делать. Потому как завтра начинаем землю делить, да и прочее все имущество. Так вот, чтоб и вам на нервы не действовать, да и мужикам, которые еще есть слабонервные, мы и постановили на сходе отправить вас в город Рязань. С богом! И вам, и нам лучше будет. В тот же день и отправили. И никакой шкуры не сдирали. По-человечески. Даже выездных лошадей в фаэтон запрягли, чтобы доехал до города. И еще пару лошадей в телегу — для чемоданов, для вещей.