Артем Гармаш - [87]

— Люди-то люди, а вот… до сих пор не научились жить по-людски.

— Это верно, — согласился Артем. — А ведь люди с давних времен думали над этим, самые мудрые и самые честные люди. Кое-что придумывали, даже пытались в жизнь проводить. Да только ничего не вышло. Не было еще на земле материальных условий для этого. А на нищете счастливой для всех жизни не построишь. Как ни мудри, а пятью хлебами не то что пяти тысяч человек — даже пяти десятков ртов не накормишь! И вот только теперь, в наше время, наконец есть условия и накормить всех голодных, и одеть всех раздетых. Нужно только новый, разумный порядок установить. И мы это сделаем!

— Кто «мы»?

— Мы. Рабочий класс, беднота сельская, все трудящиеся, под руководством большевистской партии. — Последние слова показались, очевидно, Артему уж очень газетными, и он закончил с улыбкой: — Партии, к которой имеет честь принадлежать и ваш младший сын, мама.

— А в нашем роду ты не один такой, — с гордостью сказала мать. — И дядя Федор тоже.

— Ну, с дядей Федором мне не равняться. Дядя Федор больше десятка лет уже в партии, а я — еще и года нет, с марта месяца. Дядя Федор и на заводе уже сколько — этим летом двадцатипятилетие праздновали, — а я… Ну, да ничего. У меня вся жизнь впереди!

Снова проехал обоз, конный на этот раз. Пока стояли на обочине, молчали оба, потом Артем опять заговорил:

— Сам не знаю, мама, почему это мне захотелось вдруг рассказать вам, как я впервые на завод попал. Я, правда, уж когда-то рассказывал вам.

— Я помню.

— Ну, тогда были одни рассказы, а теперь будут другие.

— Выходит, обманывал мать?

— Не то чтобы обманывал. Не все до конца договаривал. Да и правильно делал. Зачем было вас огорчать? Чем вы могли помочь мне? А теперь — дело прошлое.

— А чего ты улыбаешься? — сама невольно улыбнувшись, спросила мать, ласково глядя на него.

— Вспомнилось, как вы, бывало, в кузницу к отцу зайдете по делу какому. А отцу как раз недосуг. «Обожди, сейчас». Вот он выхватит из горна раскаленный лемех, Лаврен молотом — бух! Искры во все стороны. Так вы, бывало, даже руками лицо закроете.

— Ну, а как же! Разве искра не может попасть в глаз?

— Почему не может! Еще как! Но что отцовская кузница в сравнении с заводом! А что бы вы, мама, сделали, если б попали ну хоть на тот же Луганский завод, паровозостроительный, в мартеновский цех или в кузнечный? Там я тогда и начал работать. Просто слов нет, чтобы описать картину. Наверно, вот так чувствует себя букашка, попав на молотьбе в соломотряс, как я чувствовал себя тогда, в первый день, в кузнечном цехе. В первые минуты даже не верилось, что отсюда можно выйти неискалеченным. Или хотя бы, дал бог, живым! Ну, да скоро освоился, за одну смену. Видно, все же отцова кузница помогла. И после гудка, выходя с завода в толпе рабочих, уже не чувствовал себя букашкой. От гордости даже грудь распирало. Первым делом, конечно, за себя самого гордость, за то, что вытерпел такое пекло. А чем не герой! Ни разу даже не крикнул «мама!» или «пустите домой!». Но не только за себя гордость, а и за всех этих людей, что, стиснув тебя со всех сторон, потоком текут через заводской двор к проходной. Это же мы все вместе сделали из чугунных чушек вот те, что стоят на рельсах вплотную один к другому, паровозы. И даже не только за этот наш заводской люд гордость, а и за тех неизвестных мне товарищей, или, можно сказать, братьев по классу, которые где-то плавят чугун для нас, которые добывают в рудниках руду для чугуна, за тех, которые в шахтах рубят уголь… Какая огромная семья рабочая! И какая могучая!.. Вот почему, мама, потом, даже во время безработицы, я не чувствовал себя никогда ни перекати-полем, ни сиротой… Конечно, безработица — это такая штука… одним словом, не мед! Бывало…

Никогда еще с тех пор, как из дому ушел, во время редких встреч Артем не был с матерью так разговорчив и откровенен. Рассказывал о своих мытарствах. Но, вероятно, потому, что это было уже в прошлом, говорил сейчас спокойно. О самых тяжелых своих невзгодах рассказывал с улыбкой. Чтобы и сейчас не огорчать мать.

А она шла рядом, притихшая, и даже старалась ступать как можно легче, чтобы не скрипел снег под ногами, чтобы ни единого слова сыновнего не пропустить. И не перебивала. Наконец не стерпела:

— Какой же ты, сынок, бессовестный!

— Это почему же?

— Да разве у тебя дома не было? Или, может, дорогу домой забыл?

— Нет, мама, дом я никогда не забывал. И дорогу домой очень хорошо помнил. Но разве я тогда, парнишкой, для того из дома ушел, чтобы назад вот так, ни с чем, вернуться! Правда, бывало, не раз доходило до того, что родная хата просто снилась. Хоть бы на недельку домой — отлежаться, пока ноги, сбитые в поисках работы, заживут малость. Да как подумаешь, поглядишь на себя — босой, в лучшем случае в опорках, оборванный, а бывало, что буквально пупом светишь! Босяк, да и только. Перестанешь и думать о доме. Ну как можно в таком виде в свое село явиться! Врагам на смех, а родным на горе! Стиснешь зубы и перетерпишь. А там, гляди, снова поталанит, устроишься на работу. И духом воспрянешь, и приоденешься. Можно бы уже и в гости домой, да как поедешь — работа. Жди теперь рождества или пасхи, когда в котельной на три дня котлы погасят. Но не всегда дождешься. Чаще бывало, еще до праздника — и не опомнишься, как за воротами на улице очутишься… Ну, а все-таки — разве не приезжал?