Артем Гармаш - [79]

— Конечно. Но опять же я тебя спрошу. Это теперь так. Временно, так сказать.

— То есть как это «временно»?

— Да так. Ведь не всегда была семья. Вот, скажем, было такое в истории — дородовой период, первобытное общество. Но это в прошлом. Это для нас не пример. А вот интересно — как оно при коммунизме будет? — допытывался Артем.

— На это я тебе, Артем, отвечу так: не гадалка я. Ни на картах, ни на кофейной гуще ворожить не умею. И не стану. Да и не нужно оно нам. С нас вполне достаточно и того, что мы знаем о коммунизме с уверенностью. Что такое коммунизм? Ты только вдумайся, Артюша! Впервые на нашей планете жизнь, воистину достойная человека. Расцвет жизни. Общественных классов уже нет. Границ в теперешнем понимании, с погранзаставами, между государствами нет. Весь мир — братские республики. Очень высоко развита промышленность, изобилие благ земных. Конечно, и тогда не будет молочных рек, текущих сами по себе. Изобилие — это продукт людского труда. Но труд при коммунизме будет свободный, не изнурительный, радостный. Очень высокая культура. Люди при коммунизме — не знаю, дети наши, вернее, уже внуки или правнуки — будут значительно умнее и лучше нас. А если так, не думаю, Артем, что уж очень необходимо нам с тобой сейчас головы над этим ломать, рецепты придумывать, как им жить, как любить, как детей растить. Сами додумаются. А у нас с тобой и сегодняшних, неотложных дел хватает.

— Это верно, — вздохнул Артем. — Тут хотя бы самому разобраться. Но разве не полезно в коммунизм хоть мысленно заглянуть? Чтобы со своих внуков-правнуков (сам же говоришь: и умное, и лучше нас будут!) пример взять. Чтобы своим поведением оправдать высокое звание большевика-коммуниста.

— Все это так. Но заглядывать даже и в коммунизм нужно, Артем, с умом. Чтобы вреда вместо пользы не получилось. Диалектика — слыхал такое слово? Это значит, что явления, факты общественной жизни рассматривать нужно не оторванно, а в их исторической обусловленности. Ты Энгельса читал? Есть у него книга такая, о семье, о браке. Непременно прочитай. Да поразмысли хорошенько. Вот и разберешься тогда в этом вопросе. И алхимией не будешь по ночам заниматься. Добрым людям спать не давать.

— Василь Иванович, ведь последняя наша ночь перед расставанием. Не грех и не поспать. А ты и впрямь, кажется, сердишься?

— Да ты что, шуток не понимаешь? — ответил Кузнецов.

Минуту оба молчали. Потом Кузнецов первый заговорил. И голос его был уже иной, чувствовалась за его словами улыбка:

— Ты вот сказал, Артем, тоска одолела. Ну что ж, пора, пожалуй. Двадцать пятый пошел, говоришь? О, давно пора! А ведь хорошая это, до чего ж хорошая тоска! По себе знаю.

— Ты о чем?

— Да все о том же. Ты никак думаешь, что я слепой, не вижу? И вот поверь мне, — а я ведь все-таки на свете на целый десяток лет дольше твоего прожил, получше твоего в людях разбираюсь — поверь мне: лучшей жены для себя, хоть всю вселенную исходи, не сыщешь. До чего же хорошая девушка! А любит тебя как! За эту неделю, что тебя не было, даже с лица спала, бедняжка.

— Оставим это, — перебил его Артем. Но не спросил, кого Кузнецов имел в виду. Догадался, что речь идет о Мирославе. — Хватит с меня и того, что уже однажды хлебнул счастья… Не знаю, когда его и выдыхаю!

— Ничего не понимаю.

— Какой же ты недогадливый. Да ведь я об этом только и твержу: про трудную свою любовь да про своего сынишку.

— Что? — У Кузнецова горло перехватило от волнения. — Какого сынишку? Откуда? Ты что, не совсем еще проснулся?

— Четвертый год уже.

— Почему же ты никогда не говорил о нем?

— Я сам только на днях узнал. Когда в Харьков в командировку с Кулишем ездил.

— Вот так так! — Кузнецов порывисто сел на постели, достал кисет, долго впотьмах скручивал цигарку, потом щелкнул зажигалкой и медленно прикуривал; исподлобья, очень внимательно, словно видел его впервые, сурово глядел на товарища. Потом сердито дунул на язычок пламени, глубоко затянулся табачным дымом и, с силой выдохнув, сказал: — Вот так родитель!

— Ты погоди, Василь Иванович, — на диво спокойно произнес Артем. — Ты прежде выслушай меня до конца. А потом уже ругать будешь.

— Послушай, Артем, — снова после паузы первый нарушил молчание Кузнецов. — Четвертый год, говоришь, сынишке пошел? Но ведь ты в Харькове на паровозостроительном только с четырнадцатого?

— Это еще до Харькова было. А теперь, во время поездки туда, я узнал об этом. И как узнал! Вспомнишь — прямо оторопь берет. Если б не этот слепой случай, то, возможно, век бы прожил, ни о чем не догадываясь… На вокзале в Полтаве. Промерзли мы с Кулишем до самых костей. Товарняком из Харькова добирались. Зашли погреться. Народу на вокзале — не протолкаться. И вдруг слышу: «Артем!» И я узнал: «Варька!»

— Встреча! А скажи: сквозь землю тебе в ту минуту не захотелось провалиться?

— А Варька — это совсем не она. Подруга Христи. Из одного села под Хоролом.

— Где это? Когда?

— В Таврии. В экономии. Во время молотьбы. В тринадцатом это было. Я ж тебе как-то рассказывал, что после Луганска несколько месяцев безработным был.

— Помню. Это — когда в Ростове…

— Да мы не только в Ростове побывали тогда. Весь юг, поди, исколесили. Один в Таганроге остался, грузчиком в порту. А мы с Петром решили дальше кочевать. На поезд денег уже не хватило — дожились до ручки, — пешком отправились. А край не близкий. И все степь да степь. Июнь месяц. Как по горячей сковороде идешь. К Николаеву шли, родич там у Петра на судостроительном был. Верст двести уже отмахали. Устали — дальше некуда. С непривычки босиком по этакой Сахаре — шутишь! Хоть на четвереньках ползи. Вот мы и сделали привал — нанялись в экономию. В конторе как заглянули в паспорта — из Луганска, — сразу не хотели и брать. Но большая запарка у них тогда с ремонтом молотилок вышла — взяли-таки. Сперва на ремонте работали, потом Петро так в мастерских при главной усадьбе и остался, а я с паровиком и молотилкой — в степь. Верст за десять стали табором. Так и жили там на отшибе. И хоролчанки эти там же, на току работали: Варька, вторая — теперь уже тебе ясно — Христя.