Артем Гармаш - [251]

А все же мог бы рассказать кое-что. Ну, хотя бы о свадьбе бати с мамой, на которой и сам гулял, — правда, лежа в постели: после болезни не совсем поправился еще, — даже свадебную чарку пил!.. Очень хотелось рассказать. Но, будучи не по летам смышленым, сдерживался. Рассуждал про себя так: если мама никогда не рассказывают об этом, значит, неспроста. Догадывался даже, что именно могло сдерживать мать, уж не то ли, что произошло с бабусей: она тогда с печи за весь вечер не слезла и девчат не пустила. Конечно, про это, может, и не следует, но кроме этого было на свадьбе много такого, о чем можно бы рассказать; но раз мама молчат, так нечего и ему соваться поперед батька в пекло. А то есть еще и такая хорошая батина пословица: «Молчи, глуха, — меньше греха»…

До последнего дня в Славгороде Мирослава не знала о той свадьбе. А это со временем и сделало возможной ту химерную «метаморфозу» с ней, которая едва ли не кончилась для нее тяжелой сердечной травмой в буквальном смысле.

Собственно, еще с самого начала девушка чувствовала большой соблазн объяснить сдержанность Христи не особенностями ее натуры, а просто недостатком материала для законченной любовной истории. Иначе почему б она — если уж поженились с Артемом — так старательно избегала этой темы? Сама видела, что заключение это не выдерживало первого же соприкосновения с фактами. Страшную новость об Артеме ей сообщила тетя Маруся Бондаренко — женщина рассудительная, к тому же хорошо знавшая о ее чувстве к Артему. Как бы она могла причинить ей такое горе, если бы не была вполне уверена, что это правда! От самой Христи якобы знает об этом. Ну, так какие же могут быть сомнения? Нужно мужественно глянуть правде в глаза! На этом и утвердилась.

Не сразу и нелегко, конечно, далось ей это. Были и слезы в подушку, чтобы, не дай бог, не услышали за стеной мать с отцом, и без того уже обеспокоенные ее печальным видом. Догадывались, должно быть. А может, объясняли все другими причинами. А их хватало… В невероятно тяжелом положении пребывала страна. Стремительно двигалась черной тучей немецкая орда, и нечем было остановить. Фронт подходил уже к Днепру… Не зная ни сна, ни отдыха, забывая поесть, Мирослава наравне со своими товарищами из партийного актива работала в эти дни до полного изнеможения. Где уж было, казалось, найти силы и время для любовных переживаний! Да прошло и времени немало с тех пор — будто успокоилась даже. Вот почему большой неожиданностью была и для нее самой та внезапная вспышка ее любви к Артему, в течение нескольких часов светившая ей ярче солнца, но так же внезапно и угасшая, оставив в душе еще более густой мрак…

Произошло это в последнюю ночь перед отъездом из Славгорода. Последний эшелон с оборудованием патронного завода отходил на следующее утро. С ним и должна была выехать она: пока — в Полтаву, а там в губкоме решится ее дальнейшая судьба. Все ее партийное хозяйство в виде обитого жестью приземистого сундука с архивом и всякой документацией еще с вечера было погружено в вагон, и Бондаренко Федор Иванович настоял, чтобы, не задерживаясь больше, шла домой. Обойдутся без нее. А ей нужно и собраться в дорогу и побыть хотя бы эти последние часы с родными… И вот она дома. Сборы заняли немного времени. Вещевой солдатский мешок с самым необходимым уже стоял на стуле в столовой наготове, оставалось только завязать, и мать колдовала над ним, стараясь еще что-нибудь туда всунуть. Значительно больше времени ушло на взаимные советы, напутствия и предостережения, да и просто на беспредметные разговоры, лишь бы не молчать! Ибо печаль и горечь только и ждали этого и сразу же заполняли собой каждую более или менее продолжительную паузу. Наконец, уже за полночь, все очень утомленные легли спать. Мирославе только этого и нужно было. Ей предстояла еще одна работа, которую нужно было сделать именно теперь: навести порядок и в своих сердечных делах.

«Должна же я, наконец, раз и навсегда выяснить свои отношения с ним! — справедливо возмущалась сама собой. — Или пусть и дальше несет течение, пока либо затянет в омут, либо, в лучшем случае, искалеченную, полуживую, вынесет где-то на мель. И все только потому, что не знаю до сих пор, к какому берегу плыть, чтобы спастись. К тому ли, где он, или к тому, где его нет и никогда уже, никогда не будет. Нет, хватит тянуть!»

За исходный момент в своих рассуждениях приняла, естественно, последнюю их с Артемом встречу на Слободке, перед отъездом его из города в Ветровую Балку. Знала, что в ночной стычке с гайдамаками был ранен, и пришла осмотреть и перевязать в дорогу. Вот тогда и произошел у них последний разговор и одновременно первый за все полгода, — когда заговорили они наконец о своих чувствах. Сто раз потом невольно вспоминался ей этот разговор, и поэтому помнит его почти дословно. Начал Артем. Не дождавшись, пока закончит перевязку, задержал ее руку и нежно поцеловал. Стал просить прощения за его несдержанность позавчера, в ночном подъезде партийного комитета. «Не нужно было мне этого делать!» У нее от этих слов похолодело в сердце. Продолжала бинтовать вслепую, ничего не видя за слезами. Артем стал успокаивать. Да она уж и сама овладела собой. «Оставьте! Сейчас пройдет! Но на вашу искренность хочу ответить так же откровенно. Если бы я не верила в вашу порядочность, то, право же, имела бы все основания заподозрить вас в нечестных намерениях в отношении меня. Почему вы скрыли от меня?.. — Только накануне узнала о его прошлом романе с Христей и о ребенке, прижитом с нею. — Ведь вы и сейчас еще любите ее!» — «Ненавижу! — горячо возразил и добавил после паузы: — Но хочу, чтобы и этого не осталось в сердце, даже рубца. Только таким — чистым сердцем — я хочу и буду иметь право любить вас!..» И вот проходит две недели, и он уже сошелся с другой. Ну, пусть не просто с другой, а со своей первой любимой, но все равно — отвратительно и непостижимо. Абсурд какой-то! Или же…