Артем Гармаш - [242]

— Ну что ж, хлопцы, на этом и кончим, — после общего тяжелого молчания сказал Кандыба. — Будет еще и завтра день. А теперь айда по своим сотням.

После того как сотенные командиры ушли, а Цыбулько еще во время беседы жена позвала на минутку в комнату, сидели оба и молчали, словно зачарованные лунной летней ночью. На самом деле ни Кандыба, ни Саранчук в глубокой задумчивости ничего не замечали вокруг себя. Кандыба думал о завтрашнем сборе отряда и о том, что, знать, понапрасну тешил себя надеждой на единодушную поддержку его своими хлопцами: Гнат Ажажа уж наверняка не будет молчать, и Тригуб найдет чем подковырнуть, да что-то и Легейда Петро подозрительно молчал весь вечер!.. А Грицько старался угадать, на какой же разговор пригласил его Кандыба, но чем больше думал, тем больше запутывался в догадках. И неизвестно, сколько бы еще вот так сидели они, если бы Харитина Даниловна, выглянув в окно, не позвала их ужинать.

Кандыба тяжело вздохнул, будто не ужинать, а, в лучшем случае, еще на одну нахлобучку позвали его, и сказал удрученно:

— Ну что ж, пошли, брат.

— А разговор же наш как? — не утерпел Грицько.

— За ужином и потолкуем.

Однако сложилось не так, как думалось, и поговорить им за ужином не удалось. С самого начала беседа потекла не тем руслом.

— Э, да у тебя, Микола Лукьянович, уже один ночлежник есть! — сказал Грицько, переступив порог комнаты. — Кто это?

На широком топчане лежал, раскинувшись в неспокойном сне, а может, и в жару, белоголовый хлопчик лет десяти. Откуда он взялся? — удивился Грицько, зная, что Цыбулько бездетны, а у вдовца Кандыбы было двое сирот, но жили они у деда-бабы по материнской линии в Полтаве, где жил до революции и сам Кандыба.

— А это ж мой Андрейка, — сразу оживился Кандыба. — Позавчера приехал из Полтавы.

— Как, один?

— Да нет, одному в такое путешествие отправляться еще рановато. Сосед привез. На колодах ты сидел с ним, Гусак. Как снег на голову: «Принимайте гостя». В такое время такая дорога, да еще с пересадкой! Ну, и простудил хлопца, ясное дело. И кто его просил!

— Микола Лукьянович!.. — с особым ударением сказала Харитина Даниловна. Видимо, для нее это уже стало привычкой — как только в разговоре Кандыбу начинало «заносить», поскорее возвращать его в колею.

— Так то была шутка! Садись, Грицько, перекусим чем бог послал. А где же Сашко?

Харитина Даниловна сказала, что сейчас придет.

— Помпа в примусе испортилась. А я хочу вас и чаем напоить.

— Обойдемся! Пока трофейный шнапс еще не совсем испарился, поите своим морковным чаем Вухналевых кроликов. — И, разливая по чаркам огнистую жидкость, продолжал свой рассказ: — Прицепился однажды чертов спекулянт: «Какой вам гостинец по-добрососедскому из Полтавы привезти?» — «Да на хрена мне твои гостинцы! — отвечаю, а дальше, чтобы смягчить грубость, перевел на шутку: — Вот ежели б ты мне Андрейку моего привез, хоть на недельку на побывку!» Как-то и он отшутился. Это еще в начале весны дело было, я уж трижды запамятовал тот разговор, а он, вишь, не забыл.

— Не понял, — сказал Грицько. — Хочешь сказать, что такой внимательный он к людям?

— Что ты! Кулак стопроцентный. С родного отца три шкуры сдерет и не скривится. И вместе с тем в мелочах… Ну, хотя бы для примера: сам не курил сроду и не курит, но папиросы и зажигалку всегда при себе имеет, чтобы при случае любезно щелкнуть под носом кому-нибудь, а то и своими «панскими» угостить. Чай, и тебя угощал?

— Нет, только прикурить дал — щелкнул зажигалкой под носом.

— Выходит, не нашел в тебе никакого для себя интереса. Одним словом, кулак. Гнат Ажажа и в него целил: какой бревенчатый амбар — двенадцать на двенадцать! — вынуждены были воздвигнуть ему. Так наказал. Правда, из его дерева, да и не задаром. Коли б не он, то, гляди, и по сю пору паромом через Псел переправлялись бы. Это он раздобыл где-то пудов десяток гвоздей. Как раз на весь настил хватило.

— А что бы мы делали без его серы? — добавил Цыбулько. — Заели бы нас вши без дезинфекции. Достава́ла и коммерсант до мозга костей.

— Я даже думаю, — наливая по второй, сказал хмуро Кандыба, — что он и Андрейку моего привез не зря, а с каким-то дальним прицелом.

— А я чего интересуюсь им? — после небольшой паузы вернулся к этой теме Грицько. — Хочу сообразить, не нажил ли я себе нынче хлопот, а может, и навредил себе. Понесла меня нелегкая не огородом, как всегда, а улицей. — Грицько рассказал про свою встречу с Гусаком возле ворот, а затем и о том зимнем происшествии с ним в Ветровой Балке. — Не затаил ли он зла против меня? Хотя должен бы скорее благодарить, ведь, может, и от пули тогда спас его.

— Нет, на такое заключение не хватит у него мозгов! — сказал Кандыба, и настроение у него, немного улучшившееся от выпитого в меру шнапса, снова упало.

И позже все время, пока не встали из-за стола, разговор вертелся вокруг Гусака. Не подложит ли он свинью Саранчуку из мести или сдуру. Своим пояснением, чего он оказался в Подгорцах, у командира повстанческого отряда, да еще среди ночи, Грицько, конечно, не мог обмануть этого хитрого лиса. Хотя бы сам Цыбулько, как он и предлагал сейчас, подтвердил бы Грицькову выдумку о справке завтра при первой же встрече с Гусаком. Не такой он простак, чтобы поверить в это. Может, и сделает вид, что поверил, а в самом деле лишь посмеется в душе: не было дня для справки, потребовалось — среди ночи! И пришли к тому выводу, что следует Грицьку ждать всяких неприятностей от Гусака, а значит, оставаться в Ветровой Балке было бы безрассудно. Нужно перебираться в лес. Но такая перспектива совсем не устраивала ни Грицька, ни Кандыбу. Поэтому, немало еще поломав голову над этим, нашли наконец другой, более приемлемый для всех выход. Кандыба сам взялся устроить это. Завтра же официально вызовет Гусака к себе и наедине, без свидетелей, и без всяких хитростей прямо и строго предупредит его, что если с Саранчуком случится беда, то пусть пеняет после только на себя. Пощады не будет: расстрел и конфискация всего имущества.