Артамошка Лузин - [73]

Дальше грамота обрывалась.

Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени. Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:

«…И тут убит был свирепый хан Кантайша, напавший в черную ночь на русские земли. Сестра его, ханша Эрдени-Нойон, набрав разбойную рать, порешила Иркутск с ближними его землями пограбить, мирных людей наших побить… Иркутский острог сел в осаду…»

Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:

— Читай, сын, сызнова грамотку. Зачинаю понимать тяжкую мудрость написанного.

Артамошка вновь прочитал.

Филимон раскраснелся, вспотел: придавили его думы. Обратился он к Никите Седому:

— На Русь монголы пошли. Ты уразумел?

— Не жирно ли это? Не обломит ли хан монгольский зубы? — угрюмо вздохнул Никита.

— Русь-то — монголам? А нам, Руси сынам, что? — снова спросил Филимон.

— Мало ли за Русь нашей крови текло! — ответил Никита.

— Для Руси ущерб… Только ума не приложу, почему монгольский хан ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?

Никанор устало прошептал:

— Сказывали: ханша та злобна без меры, в бою ханские монголы люты…

— То, Никанор, брехня. Не таких ломала русская рука! — рассмеялся Филимон; ус седой покрутил, сбросил капли с разгоряченного лба. — Надумал я страшное, и сердце вскипело, зажглось… Зови, Никита, всех ватажников!

Ватажники сбились в круг. Прочитал еще раз Артамошка обрывки грамоты. Филимон поднялся, шапку снял:

— За сибирскую землицу постоим!

Ошеломленные ватажники переглянулись, многие опустили головы.

— Ужимочки ваши мне не по нраву! — загремел Филимон. — Русь наша сибирская может сгинуть. Аль на поклон к хану монгольскому?

— Тому не быть! — загудели голоса. — Хану не покоримся!

— Монгольский хан не подавился бы! — засмеялся Филимон.

— Хо-хо-хо!

— Постоим за Русь, за Сибирь-землю!

— Русь — она матушка наша кровная!

— Государю нашему послужим, милость его на ратном поле заслужим!

— Веди, атаман!

Махнул рукой Филимон, и ватажники побежали готовить корабли к отплытию. Долго Филимон расспрашивал Никанора о коротких путях в Иркутск. Никанор вытирал кулаком изрытый морщинами лоб, гововорил шепотом:

— Путь один — плыть Ангарой!

— Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь… — вздыхал Филимон.

— Иного нет, брат. Правый берег высокий, струи кипучие, ревут воды гремучие — того берега не держись. Плыви левым — берег тот ровен, вода в плесах тиха, вот и доберетесь.

— Плывем, брат, с нами!

— Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.

— Вот повоюем монголов — и на покой.

Ватажники крепили бечеву, чинили паруса, направляли весла. Наутро корабли отчалили от берега.

Филимон с Артамошкой и Чалыком напрасно искали Никанора, рыская по лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.

Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок — ощетинится Ангара, насупится, бьет волной нещадно.

— Ой, свирепа реченька, свирепа!

Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.

Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.

О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.

Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:

— В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!

Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:

— Вороти к берегу! Разгружай!

Над рекой пронеслось гулкое эхо.

Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.

Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие мох добывать, третьи — с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.

Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных — больших и малых, — чинил корабли.

Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:

— Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы… эх!..

Часто поглядывал он на тайгу — ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.

Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.

— Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? — сердито спросил Филимон у сына. — Кажи добычу!

Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:

— Добыча, отец, мала… Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа — и того не слыхать!

— Кажи добычу!

— Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, — ответил Артамошка.

— Бродяга! — выругал сына Филимон. — А этого козла облупленного где сыскал? — И он оглядел злыми глазами пленника.

— То, отец, чудо! — оживился Артамошка.

— Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом… — Филимон отвернулся, позвал: — Чалык!