Артамошка Лузин - [65]
— Я не изменник! Я пойду впереди вас, вместе с ним! — Он показал на Чалыка. — Если я изменник, проткните мое сердце пикой! Если я трус, выколите мне глаза стрелой!
— Эвенки — не трусы! — ответили ему.
— Ведите лючу, — стукнул пикой о землю Чапчагир, — пусть он скажет нам правду!
Привели Никиту Седого. Он снял шапку, поклонился:
— Помогайте приказчика, вора и разбойника, спихнуть! Он и для вас и для нас лиходей, мучитель!
Чалык пересказал эвенкам слова Никиты.
— Кто ты? — спросил Чапчагир Никиту.
Все напряженно слушали.
— От вольных мужиков я, — ответил Никита. — Прижал нас проклятый приказчик, в кровь, в грязь втоптал! Помогайте!
Чалык долго пересказывал эвенкам слова Никиты. Но видно было, что эвенки ничего не понимают. Они недоуменно качали головами, глядели из-под шапок косо, недоверчиво.
Молчание прервал седой, как снег, эвенк. Он подошел к Никите и, опершись на лук, спросил дряхлым голосом:
— А что же эвенки от войны получат?
Чапчагир одобрительно кивнул головой старику.
— Волю!
Чалык по-эвенкийски сказал:
— Волю!
Все переглянулись и еще более недоверчиво стали всматриваться в Никиту.
— Кочевать станете — где пожелаете, зверя бить — где пожелаете, рыбу ловить — где пожелаете. Ясак платить царю московскому будете малый.
Когда рассказал об этом Чалык, все заволновались. Над толпой пронесся одобрительный гул. Повеселел и Никита. Маленький, вертлявый эвенк, весь увешанный беличьими хвостами, пробился вперед:
— А жен наших лючи ловить будут?
— Нет, — ответил Никита.
— А детей в плен схватят?
— Нет! То царского приказчика худые дела. Смерть злодею!
Загудела толпа, поднялась густая щетина пик, рогатин, луков. Чапчагир поднял пику над головой:
— Война!
— Смерть большому люче! — Эвенки подняли вверх пики, луки, ножи.
Опустели стойбища, остались в чумах лишь женщины да дети. Остальные, кто способен метать из лука стрелы, колоть пикой и рогатиной, пошли за Чапчагиром войной на Братский острог.
Однажды вышел Филимон из шатра. Падало солнце за черные горы, на востоке зажглась первая звезда. Стоял атаман на пригорке, смотрел на серую громаду острога. Одолевали горькие мысли: «Крепки башни, толсты стены, люты государевы казаки». Ушел в шатер поздно. Плохо спал. Чуть посветлел восход — вскочил с лежанки, поднял близких дружков и собрал малый ватажный круг:
— Сна лишился, мужики, замучила неотступная думка, жалит сердце, словно оса-огневка…
— Говори, атаман, не таись.
— Кузницу надо ставить. Надумал я сготовить злодею-приказчику смертный подарочек.
Переглянулись дружки и понять атамана не могут. А Филимон выпрямился, расправил грудь, голос у него зычный, слово крепкое, атаманово слово:
— Стены острога крепки, голыми руками не взять. Развалим по бревнышку осадным стенобойным рушителем!
— Говори, говори, по сердцу нам твоя затея! — обрадовались дружки.
Филимон на круг вышел. Заискрились глаза, красные пятна зажглись на острых скулах. Долго рассказывал, как будет строить.
Жадно слушали его ватажники, но плохо верили. Петрован Смолин тихо спросил:
— В какие это времена было, чтобы мышь столкнула гору? Век доживаю, такого не помню.
Опустили головы ватажники, молчали. Слышно было, как трещит огонь в камельке. Так молча и разошлись.
Отыскал Филимон и плотников и кузнецов, радивых и горячих помощников. Закипела работа: стучали топоры, гремели молоты. Трудился Филимон со своими помощниками с восхода солнца и до той поры, как скроется оно за острым зубцом западной горы.
Через три недели осадное сооружение на толстых колесах-катках стояло, готовое к штурму.
Дивились люди, сколь мудрено и просто было строение Филимона. С плотниками поставил он на колеса помост, на нем укрепили кузнецы железными скобами высокие стропила, под ними на цепях подвесили толстое бревно с железным кованым носом. Острый нос ковал сам Филимон, приговаривая:
Филимон целый месяц держал острог в малой осаде. С нетерпением ждал он вестей от посланцев. Первым явился вестник от Степана Громова. Ободранный и вспотевший, ватажник мешком свалился с коня, на ходу скороговоркой сказал:
— Удача, атаман! У Седой горы большая рать собирается. Та рать из людей русских и бурятских.
— А тунгусы? — спросил сурово Филимон.
— От тунгусов вестей нет.
Филимон подозвал своего подручного Ивана Ухабова:
— Держи осаду! В полдень на воскресный день мы ударим по острогу со всех сторон. Смотри, Ивашка, не зевай!
— Не дай бог, — забеспокоился Ухабов, — разве то можно! Поставлю надежного доглядчика. Сам глаз не сомкну.
Филимон скрылся вместе с посланцем.
У Седой горы становище раскинулось на целые версты. Полыхали костры, бросая желтые языки пламени в густую тень. Людской гомон, лязганье оружия, ржанье лошадей сливались в страшный гул. Филимон окинул глазом становище, подумал: «Вот она, сила-силища!».
На рассвете прибыли Никита Седой и Чалык, а за ними — Чапчагирово войско. Чапчагир, в новой песцовой парке, с перекинутой через левое плечо шкурой медведя, увешанный беличьими хвостами, в легких лосиновых унтах, в шапке, опушенной красной лисицей, стоял, воинственно опираясь на круторогий лук. На боку у него с правой стороны болталась лапа медведя, а с левой — череп рыси. Кожаный поясок был сплошь унизан клыками кабана, зубами медведя, волка, оленя и лисицы. Эвенки гордились своим вожаком: его доспехи означали, что он самый храбрый из храбрых охотников. Чапчагир держался важно и, щуря раскосые хитрые глаза, осматривал становище.
