Армянское древо - [95]

Турецкое правительство, однако, ничего не делало, чтобы исправить историческую несправедливость, что на практике означает, что турки не должны признавать свою ответственность за геноцид. Они надеялись, что время — их верный союзник — все расставит по своим местам. Уже практически не оставалось никого, кто хотел бы поднимать эту тему.

Тем не менее такие люди, как Надя, Элен или я, все-таки питали надежду, что когда-нибудь это положение будет исправлено.

Говоря по телефону, я догадался, что Надя чем-то очень обрадована. Среди книг ее отца обнаружились листки бумаги, написанные по-турецки арабскими буквами. Она сказала, что с трудом читает эти записи, потому что бумага весьма изношена. Кроме того, она знала, что речь там идет о другой ветви дерева. «Нашего общего дерева», — добавила она.

Я полетел в Дамаск чартерным рейсом, направлявшимся как будто в Мекку. Там должны были взять на борт паломников. Я, наверное, был единственным пассажиром, который не собирался совершать хадж. Я чувствовал себя чужим среди этих правоверных мусульман и позавидовал их вере. Ведь мне нужно было вызывать веру каждое утро, чтобы дожить до конца дня.

* * *

В аэропорту меня встречали и Надя, и Лейла. Я их не видел уже три года, и они обняли меня как блудного сына. Лейла уже была близка к тому, чтобы стать красавицей, а я в каждый свой приезд серьезно задумывался над тем, не перебраться ли мне в Дамаск. По крайней мере, там будет хоть кто-то, кто будет ласково встречать меня.

Как только мы приехали к ним домой, Надя и Лейла повели меня в библиотеку. Она была расположена таким образом, что солнце освещало ее как утром, так и вечером. Эта библиотека была частью домашнего уюта. В ней в холодные зимние дни постоянно горел камин. Было всегда чисто и прибрано. Разумеется, у них не было столько книг, как у меня. У них не было, пожалуй, и десятой части моих книг, но я позавидовал обстановке, нежному блеску отделки из кедра удобству кресел, красивому ковру Исфахана — он был того же прелестного голубого цвета, что и фасад его знаменитой мечети. Всякий раз, когда я входил в эту библиотеку, я испытывал смешанное чувство восхищения и зависти и у меня захватывало дух.

Меня усадили в кресло. Я подумал, что для них являюсь всего лишь чудаковатым другом. Но вместе с тем явственно чувствовал, как от них исходила нежность и удовольствие оттого, что ответил на их приглашение.

Надя взяла мои руки в свои. В ее прекрасных темных глазах отражался восторг. Случай снова улыбнулся нам. Она нашла невероятные документы.

Она прекрасно знала, кто был ее отцом. Знала о его годах, проведенных в Долмабахче. Она знала, как он познакомился с ее матерью, и все, что случилось потом. Но ее родители никогда не говорили ей, что пытались писать мемуары. Надя рассказывала мне, что ее мать Ламия умерла, когда ей было всего тринадцать лет. Именно тогда, когда она стала женщиной, ей так была нужна материнская помощь…

* * *

Пока что было найдено несколько листков, спрятанных внутри одной из книг. Они были исписаны ее родителями. Создавалось впечатление, что они стремились к тому, чтобы после них остались письменные мемуары с рассказом о пережитых событиях и с рекомендациями, как можно было бы их избежать.

В мемуарах шла речь о падении султана, о том, как возбуждали ненависть, что получилось в итоге, обо всем этом аде. Там же писалось о любви молодых, о сочувствии, о щедрости. Это было всего лишь несколько листков, но их было достаточно, чтобы лучше понять ее родителей.

Надя была взволнована. Лейла с нежностью смотрела на нее, она понимала, какое значение придает ее мать этим листкам.

Потом Надя передала мне конверт. При этом она не сказала ни слова. Она и Лейла потихоньку вышли из помещения, оставив меня вместе с Халилом и Ламией. Вот они передо мной. Рукопись была явлением, близким к бессмертию, — благодаря ей сохранилась душа этих людей.

Стоял прекрасный, великолепный вечер. Был конец марта, снаружи доносилось пение дрозда. В волнении я вскрыл конверт и подошел к окну. Сидеть было выше моих сил. Наше древо росло, и тень от него покрывала нашу восточную землю.

Я достал листки. Это были черновики, написанные двумя людьми, — мужчиной и женщиной: Халилом и Ламией. Оба они умерли, но их дух оставался здесь.

Я начал читать. Халил-бей написал заголовок аккуратной арабской вязью, причем на классическом турецком языке. Документ сам по себе являлся произведением искусства: одна из сторон образованности Халила состояла как раз в том, чтобы совершенствовать свой почерк. Этот человек жил в период перехода от одной эпохи к другой. Как много я отдал бы, чтобы иметь возможность поговорить с ним!

* * *

Из мемуаров Халил-бея (дворец Долмабахчс, 1909 г.)

Это произошло в те дни, когда в Константинополь пришла весна. Я был тогда почти подростком, но, несмотря на свои юные годы, уже почти десять лет жил при дворце. Я чувствовал, что происходит что-то необычное: вокруг было много беготни, перешептываний, даже вскрикиваний, что для Долма-бахче-Сарай было ненормально.

Меня позвал шеф евнухов Селим-бей и предложил высунуться в окно.