Армия жизни - [10]
Константин Г.: «Вернулся в школу, потанцевал. Потом предложил Генке выйти на улицу и посмотреть, лежит еще он там или уже нет. Вышли и увидели, что еще лежит. Я хотел вызвать скорую помощь, а потом испугался… После пошли встречать рассвет».
Геннадий Н., выпускник: «Мне кто-то сказал, что тот человек умер. Я не поверил. Думал, шутят. Потом вышел, пощупал пульс… И тут же ушел домой. Лежал дома, и меня всего трясло. Вот, думаю, дожил до убийства… Не догадывался, что меня найдут. Если бы не свидетели, все было бы нормально».
Директор школы: «Примерно в половине пятого утра я вышел на школьный двор. Ребята ушли к речке. Я постоял немного, посмотрел, все стекла целы, пустых бутылок нигде нет. Все оказалось в порядке. Я обрадовался и подумал, что сегодня стоит удивительная тишина».
Классный руководитель 10-го «В»: «В половине четвертого утра пошли встречать рассвет к речке. С нами пошел почему-то Володя Н. из параллельного 10-го „А“. Он шел в носках. Туфли нес в целлофановом мешке. Я спросила, почему он разулся, Володя ответил, что устали ноги. Обратно мы пришли без двадцати шесть. Я хорошо запомнила время, потому что посмотрела на часы. Я предложила ребятам прощаться, но они уговорили меня еще немного погулять. Мы пошли к школе. В нескольких метрах от школы стояло человек пять-шесть прохожих. Прошел автобус, и люди замахали руками и закричали, что человека убили. Шофер ответил: туда ехали — он лежал, обратно ехали — тоже лежал. Я подошла к кювету, увидела и сказала ребятам: „Пойдемте, пойдемте отсюда…"»
Из сметы проведения выпускного вечера: «На питание учащимся во время экзаменов — 306 рублей; оплата эстрадного оркестра — 90 рублей; приобретение сувениров учителям — 180 рублей; конфеты для учащихся — 420 рублей; буженина — 30 рублей; подарки школе (шторы для трех учебных классов) — 78 рублей…» И так далее, и так далее. Всего было собрано родителями 1950 рублей.
Владимир Д.: «Утром, часов в семь, я еще спал, пришел Вовка и сказал, что тот умер. Я пошел собирать ребят, чтобы идти в милицию. Когда вернулся, Вовка спал на моей кровати…»
И еще, и еще записи в блокноте: «И меня приносили домой еле живого, избитого. И из-за меня кого-нибудь приносили домой еле живого, избитого. Что здесь такого?!» — гордое признание одного из участников преступления.
«Да-да, я слышала, как ребята на вечере говорили: „Дали там одному… Так и остался лежать, где стоял". По-моему, тогда еще не было двенадцати», — слова одноклассницы Владимира о том самом мгновении, когда еще можно было взорваться, возмутиться, выбежать на улицу — и человек остался бы в живых.
— Гена, кого же тебе больше всех жалко в этой истории?
— Костю Г. Он совсем ни при чем.
— А человека, которого вы убили?
— Вы понимаете, я его не очень хорошо знал…
Напоследок, помню, мы вышли на берег реки, той самой, рассветной. Было тихо, сумрачно и безлюдно. Нам оставалось только представить, как вдаль, в рассвет уходили три десятых выпускных класса.
Они уходили в жизнь, сбившись вместе, как стая птиц.
Они многому научились за десять лет: различать созвездия, решать задачки, доказывать теоремы, читать книжки, выступать на собраниях. Они стали другими, уже почти взрослыми. Будущее смотрело на них широко раскрытыми глазами.
Чему, чему же мы их недоучили?
Помню тот многотысячный поток писем (сам их разбирал), который хлынул после публикации у нас, в «Литгазете», статьи Эдуарда Успенского «Кому мешал Гай Цезарь?». Судьба убитого сенбернара взбудоражила коллективы институтов и фабрик, многодетных матерей и пионерские отряды. Почта была трогательной и требовательной: мы не учим доброте, мы не учим уважению к живому, мы не учим сочувствию к страданию.
Из этих писем можно было создать гимн живому. Всему, что живо. Всему, что дышит.
Но в этой огромной кипе писем, еле уместившейся в наших шкафах, я помню письмо человека, который, вылив весь свой гнев в адрес подонков, забивших пса, вдруг написал горестное: «А заставит ли меня не спать всю ночь статья об убийстве человека. Не знаю. Не уверен».
И я, в конце концов, понял, что тот привязанный к дереву пес — это просто живое. Живое и все. То живое, которое требует от нас минимума душевных сил. Ведь мы любим живое! Даже можем понять его, живое. Оно ждет нашей ласки! Оно беззащитно перед нами. Собака не напьется, не оскорбит (разве что укусит, если дразнить и не привязать), не будет с нами спорить. Собака не может быть «сявкой». Разве что шавкой, а это не так обидно. Одним словом, пожалеть ее нам ничего не стоит.
А на сочувствие к человеку требуется куда больше душевной энергии и социального опыта — может, в этом причина?
Джека, Панса и те из кубанской станицы, еще не нажили того и другого. А мы, взрослые, умудренные, пожившие, все видевшие, устаем сочувствовать всем и каждому, порой даже одному-единственному… На всех, мол, не напасешься сочувствия, авось меня беда минует… Дети видят эту нашу усталость и толкуют ее по-своему, подумаешь, мол, кого-то нашли в канаве… «Иди, посмотри», — сказал крестный. «Пойдемте, ребята», — заботливо увела от кювета своих выпускников классный руководитель. И эти фразы, мне кажется, проясняют ситуацию точнее, чем научное исследование, потому что в них опыт социального равнодушия.
