Армия теней - [49]

* * *

Снова у Леру. Я передал предупреждение всем новичкам, пожелавшим присоединиться к нашей организации, о том, что им можно рассчитывать максимум на три месяца свободы, то есть — жизни. Это, конечно, не отвратит их от этих намерений, но так честнее.

Утро перед казнью в гитлеровской эре

Немецкий солдат остановился в коридоре и засунул свое лицо под каской в квадратное окошко на двери. Среди всех приговоренных к смерти людей только Жербье обратил внимание на этот фрагмент из металла, плоти и испытующего взгляда. Лишь он один не ощущал, что жизнь кончилась. Он не чувствовал себя в состоянии мертвеца.

Глаза немецкого солдата столкнулись с взглядом Жербье.

— Непохоже, что он боится, — подумал солдат.

Другие приговоренные сидели кружком на голых плитках и разговаривали тихими голосами.

— Не так, как эти, — подумал солдат. — А ведь уже утро.

Солдат на минутку задумался, как бы он сам вел себя, зная, что ему осталось два часа жизни. Его заинтересовало, что делали бы и эти люди. Потом он потянулся. Он уже долго стоял на посту. А придется еще измерять шагами коридор до самой казни. Ну что ж, это ведь война.

Жербье бросил взгляд на своих товарищей. На ногах у них, как и у него, были кандалы. Заключенных разместили в одном из помещений барака — бывшей французской казармы. Стены комнаты были серыми, слабый свет электрической лампочки окрасил в тот же оттенок и самих приговоренных.

Кроме Жербье, их было шесть. Один из них, когда Жербье начал снова вполуха прислушиваться к их беседе, говорил с сильным бретонским акцентом. Его молодость была заметна только в интонациях, сохранивших детскую свежесть. Но его лицо, простое и такое усталое, будто вырезанное из дерева, не сберегло ни одной черты молодости. Оно как бы замерзло в состоянии тяжелой недоверчивости. Его выпуклые глаза сохранили неподвижное выражение человека, пораженного тем увиденным, что он не мог больше вынести.

— Меня собираются расстрелять уже во второй раз, — рассказывал паренек. — В первый раз не получилось, потому что мне было только пятнадцать лет. Это было в Бресте. Французские солдаты, эвакуированные в Англию, оставили там несколько пулеметов. Мы не хотели, чтобы оружие досталось немцам. Мы закопали его. Нас выдал почтовый служащий. За это он получил нож между лопаток, но двенадцать ребят, которые были старше меня, расстреляли. Мой приговор изменили в последнюю минуту и направили на работы в Германию как гражданского заключенного. Мы там жили и подыхали, ничего ни о ком не зная. За тридцать месяцев, которые я провел там до побега, я не получил ни одной посылки, ни одного письма. Дома тоже никто не знал, что со мной. Это так подействовало на мою мать, что она повредилась рассудком. Она так и не выздоровела.

В этих гражданских тюрьмах кого только не было. Австрийцы, поляки. чехи, сербы, и, конечно, много немцев. Мы голодали… Мы голодали! Чтобы утихомирить аппетит, ребята начали курить солому из матрацев, заворачивая ее в обрывки газет. Я никогда не курил. Но тут пришлось. Я так хотел есть.

Жербье дал своим сокамерникам наполовину полную пачку сигарет. Каждый из них взял по одной и закурил, за исключением самого старшего, крестьянина с седыми и жесткими, как кабанья щетина, волосами. Он засунул сигарету за ухо и сказал:

— выкурю попозже. Все поняли, что он имеет в виду час казни. Немецкий солдат почуял запах табака в коридоре, но ничего не сказал. Именно он и продал Жербье эту пачку.

— Когда нас ловили за курением соломы, нас наказывали — двадцать пять ударов палкой, — рассказывал молодой бретонец. с выпуклыми глазами. — Но нас наказывали независимо от того, что мы делали, чаще ни за что, потому мы решили, будь что будет… и курили дальше.

Исполнять наказания заставляли других заключенных. Им приходилось снимать с жертвы штаны и бить. Охранники считали удары. Если товарищи били недостаточно сильно, то охранники брали на себя их работу. А для смертной казни — а казней было много… все время — система была та же самая. Они подбирали друзей, лучших друзей приговоренного, и заставляли их вешать его. Но казнили не сразу после вынесения приговора. Часто проходили дни и недели. Мы никогда ничего не знали, как я уже говорил. Там были виселицы, во дворе, всегда готовые. Приговоренные к смерти — у них на спине и на коленях были нашиты большие черные кресты — сразу принимались за работу. Потом одним прекрасным утром нас выстраивали на площадке между виселицами и четырех товарищей заставили повесить одного беднягу. Другие смертники с черными крестами должны были ждать своей очереди, не зная, когда придет их день. Нужно было посмотреть им в глаза, чтобы понять…

Тела бросали в общую могилу и засыпали глиной. Нам всегда приходилось делать это. Хоронили не только казненных. Люди умирали от голода, от болезней… И были те, кто больше не мог вынести такую жизнь. Они шли прямо на часового. Часовой предупреждал их. Но они не останавливались. Тогда часовой стрелял.

Молодой бретонец с одеревеневшим лицом всхлипнул. Носового платка у него не было.

— Но самое худшее, что осталось в моей памяти, это даже не смерть, — продолжал он. — Однажды вечером меня перевели в другую камеру. Меня посадили к бедному старику, волосы и борода у него были совсем белые. Старик, увидев меня, забился в угол и закрыл лицо руками, как будто думал, что я собираюсь его ударить. Сначала я подумал, что он сумасшедший… Там многие сходили с ума… Но нет, он был в здравом уме. Он просто был евреем. И немцы — немецкие заключенные, я имею в виду (не стоит даже упоминать об охранниках) все время избивали его, таскали за бороду по камере, били его седую голову об стену. Заключенные так поступали с другим заключенным. С несчастным стариком…