Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое - [7]

— Может, чего покрепче, Юр?

— Не сейчас.

Чокнулись, глотнули пенного, зажевали сыром. Более молчать было нельзя. Взгляды вопрошали и требовали ответа.

— Мне срочно нужна хорошая пьеса, — сказал Осинов.

Саустин шумно, по-йоговски выдохнул.

— И все? Напугал, черт! — заключил он. — Кому она не нужна? Всем нужна.

— Ты не понял, — сказал Осинов и пересказал приятелю разговор с худруком. — Растоптать меня хочет, измельчить, превратить в замазку.

— Блин, — Саустин заново наполнил стаканы. — Опять у деда приступ. Зачесалось.

— Где? — спросила Вика.

— Там, — ответил Саустин, и больше женских вопросов не возникло.

— Дай, что ли, что-нибудь поинтересней… — разволновавшийся завлит обратился к Вике. — Будем думать.

Вика упорхнула на кухню.

Завлит обернулся к Саустину.

— То, что спектаклей достойных нет — я виноват, то, что режиссеров нет, что зал пустой — тоже я! Во всем говне виноват я. Это я-то? — возмущался Осинов, — который столько лет на него и на театр горбатился как раб, который чуть ли ни землю вокруг перепахивал, чтобы лучшие пьесы для него находить — и русские, и переводные! Из интернета и библиотек не вылезал — и находил, находил! Никто их поставить толком не мог, но это ведь проблемы уже не мои!

— Не твои — согласен. А он никого к режиссуре не подпускает, — вставил Саустин. — Всех достойных режиссеров разогнал, конкурентов не терпит. Остался один верный пес Генка Слепиков. Не спорю, он человек профессиональный, все терпит и делает, но нового слова сказать уже не может и «Незабвенную» ему не поставить. Шлепает спектакли как под копирку и получается, как десятая копия: бледно, сыро, серо… А мне — вот он даст постановку!.. — и звезда выставила напоказ наглый, как член, кукиш.

Завидует, быстро подумал завлит. Завидует Слепикову. Завидует другим режиссерам. Браво! Я не глуп, быстро подумал завлит. Ах, как я не глуп…

— Что касается меня, то я Армену не завидую, — вслух озвучил Осинов. — У меня с ним — все. Отрезано, закопано, забито.

— Свежо преданьице. Ты столько лет его защищал.

— От любви. До ненависти…

— А помнишь, как ты со мной спорил?

— Лишний раз убедился: добро наказуемо. За добро только что полной мерой наложили. До сих пор изо рта воняет. Теперь — все. Теперь думаю: либо уйти из театра, либо…

— Либо что? Ну, ну, смелее, — почувствовал важность момента, Саустин. — Смелее. Звучи дальше.

— Я не шучу, Олег.

— Вижу.

— Я тоже вижу, — мило улыбнулась Вика.

Она принесла водки и тарелку редиски. Разговор прервался на чоканье, питье, условную закуску. Водка толкнула, ускорила кровь. Второй рюмкой мужчины догнали первую. И снова налили. Осинов пил жадно, с размаха забрасывал водку в рот, Саустин пил спокойно, Вика приглатывала.

Но водка, по обыкновению, не расслабила, завлит помрачнел еще больше. Руки его сжимались в кулаки словно готовились к схватке. Осинов не был сильным и смелым, скорее наоборот, но разъяренный, поддатый и несмелый психопат вдвойне опаснее самого смелого.

— Вика, по-моему, у тебя на кухне гора немытой посуды, — сказал Саустин.

— Все вымыла, — не поняла намека Вика.

— У тебя чайник кипит, — сказал Саустин.

— Еще не ставила, — отозвалась Вика.

— Вика! — Саустин так сыграл гнев, что до артистки дошло, ее сдуло… — Старик, ты не озвучил, — снова обратился Саустин к завлиту.

— Ты уже и так все понял, — сказал Осинов.

Саустин облегченно выдохнул, разгладил лицо и пожал протянутую ему руку.

— Наконец-то, — сказал он. — Созрел. Я тебе давно говорил и, сам понимаешь, я — с тобой. Раскорячился дедушка наш, всю дорогу перекрыл. Гнать его надо! Причем учти… — артист взял паузу, после которой его прорвало. — Речь идет не только о том, чтобы изгнать худрука — это мы сделаем, не вопрос — а вот что будет после изгнания? — Он приблизил голову к завлиту, зашептал громким шепотом, как трагик, и у завлита высыпали мурашки страха… — Я веду речь о госперевороте, о практическом захвате театра. Дело романтическое, высокое, заводное — героическое!

Грандиозность замысла приподнимала над землей. Блин, изумился завлит, опять Шекспир!

— Захват — в каком смысле? — испуганно спросил он.

— Не можем мы ждать пока минкультуры назначит нам нового худрука. Мы должны сами решить этот вопрос…

Завлит более не задавал пустых вопросов, его нетерпение сквозило в глазах, в нетерпеливом покачивании головы, в пальцах, крутивших пустую рюмку…

— …Очень просто, — продолжал Саустин. — После переворота образуем худсовет.

— Хунту?!

— Художественную хунту. Я стану главным режиссером, Вика — главной звездой…

— А я? — не стерпел завлит.

— С тобой тоже все просто. Ты станешь худруком.

Худруком? Я? Идея была столь неожидана, что поначалу не вошла в завлитовскую голову. Следовало выпить и осмыслить.

Выпили и осмыслили.

Осинов осмыслил быстро и сразу, и с благодарностью решил, что Саустин первый, кто по достоинству и справедливо оценивает его профессиональные качества. Наконец-то, хоть кто-то, хоть когда-то, и абсолютно он прав. А раз так, то хунта так хунта! И действовать надо по Шекспиру, читай и действуй, у него уже все написано.

Он сказал «спасибо», пожал протянутую руку и быстро подумал о том, что по иронии и подлости судьбы в этой выбитой у чиновников и подаренной худруком артисту Саустину квартире рождается заговор против самого благородного дарителя. Сложна жизнь, успел подумать завлит, сложна, непредсказуема, прекрасна и шекспирообразна. Подлость обратная сторона благородства и хороших дел, подумал завлит и не забыл подумать о том, что сам в этой подлости участвует. Иногда случается, в оправдание себе подумал он, снова призвав на помощь Шекспира и мировой репертуар. Подлость Гамлета, умертвившего Розенкранца была задумана для того, чтобы в пьесу, то есть в жизнь, снова вернулось благородство…