Арманд и Крупская: женщины вождя - [41]

У Ленина незаконных детей, равно как и законных, насколько известно, не было. Правда, существует легенда, будто у Инессы Арманд был еще шестой ребенок — от Ильича, и что якобы даже могила его в Швейцарии сохранилась до наших дней. По этому поводу писательница Лариса Васильева резонно заметила: «Неужели на могиле написано, что он — от Ленина?» Легенда легендой и останется. А вот пофантазировать на тему, кого бы из друзей Ленин попросил выступить перед Крупской в качестве мнимого отца своего незаконного ребенка, конечно, можно. Ближайшим другом Ильича, как известно, был Григорий Зиновьев. Но он сам имел жену. Холостяков же в ленинском окружении я что-то не припомню…

Неизвестно, знал ли Владимир Ильич о незаконнорожденном сыне Маркса. Если знал, то мог бы сослаться на пример творца «Капитала» в случае, если Крупская устраивала ему сцены по поводу Инессы Арманд или Елизаветы К. Впрочем, о К. Надежда Константиновна наверняка ничего не знала. Да и были ли объяснения между супругами насчет Инессы, нам достоверно неизвестно…

Несомненно, вождь большевиков испытывал к Арманд теплые чувства. Но тогда еще не был в нее влюблен. Потому что продолжал любить Елизавету К. И по-прежнему писал ей письма.

Лиза вспоминала, что ленинские письма из Парижа «всегда были очень дружескими, но часто имели наставительный тон. Видно было, что они писались человеком, привыкшим «руководить» другими». Даже в отношениях с любимыми женщинами Ильич не мог избавиться от менторства. Неистребимая потребность руководить, воспитывать из своих корреспонденток настоящих социал-демократок проявилась в ленинских письмах как Инессе Арманд, так и Елизавете К. В ноябре 1910 года он писал Лизе: «По поводу Льва Толстого скажу тебе мое мнение. Я всегда держался мнения не застаиваться на угнетающих мыслях, но усилием воли отстранять их на время, когда должен действовать, какого бы важного значения и непосредственного личного значения они не были, и мне кажется, что можно такого навыка достигнуть…

«Исход» Толстого замечательно украсил и завершил его жизнь, как удачный последний штрих, потому что это был единственный предъявляемый ему укор, что он живет вопреки своей проповеди. А «графинюшка», все-таки, втащила-таки насильно в дом его тело, а не согласилась поставить под «дер-вом бедным»; дама настойчивая! Вместе с тем нахожу, что стремиться подражать Толстому в своей жизни никому не следует; у него — своя судьба, каждому из нас — свой жребий. Как у Жуковского в стихотворении о крестах: пробовал-пробовал человек всякие кресты — большие и малые, дорогие и дешевые — все не по плечу; нашел, наконец, такой, что ловко нести: оказался свой же собственный крест, который раньше носил и от которого думал избавиться. Как ни жалко, но пора уже было умирать Толстому — и как он удачно этот финал проделал…»

Мысль о том, что каждый должен нести свой крест, постоянно преследовала Ленина, когда он общался с Лизой. Ему очень надо было, чтобы любимая женщина готова была этот крест с ним разделить. Чувство и долг должны были находиться в состоянии гармонии. И от возлюбленной Ленина требовалось принять его полностью, таким как есть, с этими немного жутковатыми рассуждениями о смерти гения, «замечательно украсившей» его жизнь!

Рассуждениями, кстати сказать, созвучными мысли Фридриха Ницше: «В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря на земле, — или смерть плохо удалась вам»,

Елизавета К. явно не принимала ленинского цинизма. Письмо о Толстом она прокомментировала следующим образом: «Не надо толковать это письмо Ленина в фаталистическом смысле. Ленин абсолютно не был фаталистом. Он хотел только сказать, что индивидуальные судьбы людей не похожи одна на другую и что, раз человек сам выбрал свой «крест», надо уметь нести его до конца, т. е. упорствовать в начатом усилии, без устали». Поэтому в другом письме Лизе Ленин писал, покончивших с собой в декабре 1911 года марксистах супругах Поле и Лауре Лафарг (Лаура была дочерью Карла Маркса): «Скажу тебе, что самоубийства их не одобряю, потому что он мог еще писать и действовать (Лафарги покончили с собой, придя к выводу, что старость уже не позволяет им продолжать трудиться для дела революции. — Б. С.); имел средства к жизни и никого своим существованием не тяготил; и, если не мог активно действовать, то мог быть еще зрителем жизни и подавать советы мудреца, умудренного жизнью. В этом отношении у них были не так давно предшественники — Гумплович (известный австрийский социолог. — Б. С.) с женою; но у тех более обоснованно, потому что страдали неизлечимыми и мучительными болезнями (раком и слепотою, кажется)». Столь расчетливое, рациональное отношение к вопросам жизни и смерти Елизавете К. не нравилось. Можно уверенно предположить, что и Инесса Арманд от подобных-рассуждений любимого Ильича была не в восторге. Ведь мир чувств для нее много значил, и смерть близких она переживала очень тяжело.

Елизавета К. очень хорошо чувствовала изъяны в духовном мире Ленина. И к ее словам стоит прислушаться. Ведь так, как она, Владимира Ильича знала, наверное, только Инесса Арманд. Даже Крупской, боюсь, душа мужа до такой степени не была доступна. Лиза смело разрушала иконописный образ бывшего любовника: «Официальные биографы Ленина ткут вокруг его личности «позолоченную легенду» и приписывают ему самые редкие и тонкие духовные черты. Я знала его хорошо и имею основания думать, что со мной он бывал откровенен и искренен (поскольку вообще этот человек — азиат не только по внешности, но и по характеру, полному хитрости, — мог быть искренен). Я никогда не замечала у Ленина ни капли увлечения чем-нибудь, что выходило за строгие рамки его политических интересов. Он интересовался философией, но исключительно как своего рода духовный жандарм, имеющий поручение ловить и изобличать нарушителей и преступников, позволяющих себе протаскивать в партию псевдомарксистскую контрабанду. Когда он прислал мне свою книгу об «эмпириомонизме и эмпириокритицизме» (имеется в виду единственная философская работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». —