Армагеддон - [63]

— Сначала я вас всех заряжу творческой энергией.

— Как это будет?

— Вы почувствуете.

— А дальше?

— Дальше вы станете великими, не усмехайтесь, кем захотите, тем и будете.

— Рембрандтом, — почти утвердительно произнесла Беллочка.

— Не имеет значения. Боевая пятерка.

Подняла брови.

— Имя, говорю, не имеет значения.

— Может быть, будет возможность познакомиться с другими великими.

— Такими же, как мы, — догадался я. — А план-максимум?

— Есть и план-максимум. Когда нас будет много, достаточно много, ведь группы действия возникают повсюду, мы вот что сделаем. Тайны здесь нет.

— А все-таки? — сказала Беллочка.

— Добро не прячется по темным углам. Мы встретимся с нашими исконными противниками. Мы сразимся в Армагеддоне.

— Вы это серьезно говорите? — спросила Беллочка.

— Вполне.

— Армагеддон — это в Библии, место за Иерусалимом, на котором происходят сражения духов. Говорят, до сих пор ночами там слышен лязг мечей и звон доспехов, крики ярости и стоны умирающих, — тревожно блестя глазами, сказала она.

— Нас же всех раскромсают на кусочки, — заметил я полусерьезно.

— Это духовные битвы. Самое большое, что нам грозит, потерять свое «Я», — вполне серьезно ответил ВэВэ. — Но и это нам не грозит, мы явимся, как духи умиротворения.

— Покончить с общим раздором? Глобально, — сказал Ефим.

— Ну, сначала надо научиться выходить в астрал и там лиловеть.

— Что делать? — Белла смотрела большими глазами.

— Делаться лиловыми.

— Как моя кофта?

— Как ваша кофта.

— Вместе с ними, как бы это выразиться, несколько отсталыми? — улыбаясь, она кивнула туда — на рисующих в воздухе.

— Они будут там впереди. И дай Бог, если вам удастся хотя бы посинеть, порозоветь.

— Достижение? — осведомился я.

— Достижение. Видели, как у Врубеля, падший демон — синерозовый, лиловый? Давайте, я вас познакомлю с остальными членами команды.

ОН, большой, пятиконечный, подвел к нам Красавицу-Черные Брови и Человека-Смеющиеся Глаза, нет, не такого большого.

— Вы все — одна команда.

— Здравствуйте, — говорю. — Я Аркаша, а это манная каша.

И на Юрашу показываю. А тот рад, голос подает:

— Юраша, — говорит, — Юраша с вами поедет.

— Да куда ты собрался? — спрашиваю. — Юрашка-дурашка едет, а не знает куда.

Тот в слезы.

— Не плачь, — говорю, — Репиным будешь.

Заулыбался.

— Хочу Репою быть! Пусть меня из земли за чуб тянут!

ОН говорит: — Видите, Ефим и Белла, я ведь не случайно вас пригласил, я ведь вас всех продумал и подобрал — всю пятерку.

Красивые Брови поднялись: — Почему пятерку?

ОН усмехнулся уголками рта: — Потому что я с вами — всюду! и на земле и в море… И все мы — как пальцы руки. Пятерка Добра.

Смеющиеся Глаза прищурились: — Вы, значит, Айвазовский будете? Подарите картинку…

ОН прервал: — Не гадайте, все равно не угадаете, кто кем станет, да это и не вполне известно. Но настоящего футуриста Бурлюка могу показать — и на Юрашу показывает.

Тому смешно. Имя, будто каша, булькает и кипит.

ГЛАВА 11

Я никогда не рисовала, если не считать многочисленных принцесс, нарисованных мной в детстве. Все из длинных треугольничков. Это корона, это лицо, это платье, это ножки.

А теперь я почему-то знала, что могу нарисовать что угодно. Откуда возникало знание — из меня, да оно всегда было. Оказывается, я всегда умела рисовать, просто не знала об этом. Спасибо ему, вот он, ВэВэ, спасибо ему. Он только что сообщил мне об этом и когда я не вполне поверила, стал настаивать:

— Ты умеешь рисовать. Ты прекрасно умеешь рисовать.

Я провела углем по ватману, уголь шел легко и свободно, оставлял красивый шероховатый штрих, почему-то в голове звучало: «и незаметно стушевался»…

На листе очертилась кудрявая голова, черные брови, ну кого я могла рисовать кроме себя? Я получалась похожей. Резче, уверенней я вела линии углем. Где нужны были тени, я выявляла их большим пальцем, нажимая на уголь с растушевкой по бумаге.

Я была радостна и свободна. Я рисовала себя. Меня рисовало что-то сильнее меня. Я получалась похожей — на себя, на это что-то. Горячие волны силы и радости проходили по мне. Я посмотрела на руки, небольшие, не по-женски широкие, они делали свое дело, как будто всю жизнь только и делали это. В лиловом свете неона.

Я себя нарисовала. Последний штрих. Теперь я могла посмотреть вокруг. Все еще рисовали. Кроме ВэВэ. Ефим сидел какой-то взлохмаченный, остроносый. Меня как ударило. Похож, главное, имя то же — Ефим. У, какой вихревой автопортрет у Аркаши! Да он же настоящий Ван-Гог! А Юраша сидел такой же шишкоголовый, отрешенный. Не знаю, каким был Давид Бурлюк, но, кажется, куда более экспрессивным и светским.

— Зовите меня ВэВэ Дягилевым, — вдруг громко произнес гипнотизер. Я заметила, что он стал как-то мешковатей, грузней, на лице появились небольшие усы. Или показалось.

— Все равно не похож, — строптиво сказала я.

— Я новый Дягилев. А вы — Серебрякова, помолчите, — отрезал ВэВэ Дягилев.

Вот почему я так изящно рисовала! Что-то серебристое отлетало от портрета. У меня такие длинные глаза. Мне всегда нравилось имя Галина.

— Посмотрим наши рисунки, господа великие, — произнес ВэВэ Дягилев.

У Юраши на бумаге закипали сильные грубые и лепились слабые нежные мазки углем, которые складывались в осенний парк. И там кто-то гулял, и, может быть, это были влюбленные.