Арлекин - [141]

Почему, почему, в который раз задавался он вопросом, не настигла кара предателя? Как может такой ходить по земле? И вновь отрекся он от стройной теории, объясняющей трагедию его жизни. Если возможно такое, а такое возможно – он самолично видел Кубанца на площади и не ошибся, – то все, все построения древних рассыпаются в прах, остаются лишь рассуждениями, но ровным счетом ничего не объясняют. Быть может, потом воздастся ему… Адодурову страстно хотелось в это верить.

Он не помнил, как добрался до дому, и, упав на кровать, забылся в тяжелом, глубоком сне, в котором не было ничего, кроме пугающей, давящей черноты.

Утром пришлось идти в Академию, и на следующий день, и после, и после…

57

Не один Адодуров размышлял о низости Кубанца, не один он принял предательство столь близко к сердцу. Василий Кириллович Тредиаковский не раз вспоминал своего мучителя, дважды встававшего на его пути, и жгучая обида терзала похуже татарской нагайки. Кубанец, получив полное прощение и немалую сумму денег в придачу, исчез. Сказывали, вовсе уехал из Петербурга – здесь больше делать ему было нечего. Удивительно, поверенный во всех делах своего господина, умудрился он выйти сухим из воды и при этом был еще восстановлен в гражданских правах как пострадавший! Российский закон предусматривал вознаграждение невинно оскорбленному, но в данном случае свершилось откровенное беззаконие – Кубанца не оправдывали, а благодарили за доносительство. Из века в век, видно, суждено было повторяться истории с тридцатью сребрениками, – Василий Кириллович и думать бы долго о ней не стал, если б не одно, и весьма важное, обстоятельство. Смешно, да скорее печально все в который раз оборачивалось.

Апрельская волна почестей быстро схлынула, и снова переменилось отношение к нему окружающих. Многие, втайне сочувствующие казненным, стали теперь вменять ему в вину участие в следствии. Конечно же, приличия соблюдались, но даже в Академии почувствовал он нарастающий холодок в отношениях с коллегами. Память людская недолговечна, зависть же всесильна. На несчастного, поникшего Адодурова глядели с большим состраданием, нежели на вновь обретшего славу и покровительство двора Тредиаковского. Кровь казненных черным пятном ложилась на его не восстановленную до конца репутацию. Ни один указ официально не обелил его. В манифесте о побоях сообщалось лишь как об оскорблении, нанесенном лично герцогу, – им же пренебрегли, надсмеялись, использовали случай, а про поруганную его честь позабыли. Произошла ужасная подмена, как в детстве, когда плеть Кубанца, наказав за ничтожный проступок, вызвала несправедливый гнев домашних, как в случае с Петриллой – итальянским скоморохом, вновь был он выставлен на всеобщее посмеяние. Большинство придворных воспринимало Тредиаковского как забавника Арлекина, радостно и с улыбкой принимающего шутовские оплеухи от господина, и, если б не смертная казнь, все вскоре забылось бы, остался в памяти лишь смешной эпизод, но теперь честь была замарана еще и страшным подозрением – доносительством. Правда, Куракин, которому он пожаловался, убеждал в обратном, советовал успокоиться и, не придумывая химер, не волноваться понапрасну. Хорошо было ему так советовать, недоступному для пересудов толпы, сразу взлетевшему после гибели извечного врага-соперника.

Нет, мир непостоянен, зол он на самом деле, грязен, холоден, обманчив, гадок, груб, недоброжелателен и лют, и люди, населяющие его, по большей части завистливы и человеконенавистны. Получалось, что равняли его с иудой Кубанцем, с шутом Петриллой, с ряжеными скоморохами на ледовой свадьбе, коим, арестованный и избитый, читал он дурацкое приветствие, вопреки собственной воле написанное. Он вспоминал рассказы деда, вот так же когда-то отведавшего славы и почестей, а затем вмиг уничтоженного наветами клеветников, погубленного жестокой столицей, выброшенного на окраину империи доживать свой век в забвении, в безвестности. История, сделав грандиозный круг, грозилась повториться, и он никак не желал быть принесенным в жертву ее неумолимым жерновам. Нет, нет, время переменилось, заверял он себя. Он искал спасительную соломинку, не хотел сдаваться без боя. Следовало немедленно что-то предпринять, как-то оправдаться. Единственный оставался выход, последний, но самый внушительный, способный заткнуть глотки недоброжелателям и завистникам, напугать их, силой заставить подчиниться закону, – писать на Высочайшее имя, и если вспомнит о нем Анна и в который раз защитит, обережет, возвысит, то он спасен и снова, уже навсегда, останется в глазах всех лишь жертвой, достойной сострадания и почитания. О! он верил в императрицу, верил, что, какие б ни бушевали там, наверху, бури, она – главная всезаступница и охранительница – пребудет до скончания дней своих справедлива. Он заставлял себя так верить, иначе лишена была бы смысла вся жизнь его.

Месяц терзался он в сомнениях, месяц после казни, полный недомолвок, показного дружелюбства, вельможного презрения, месяц столь знакомого, но мучительного одиночества. И наконец решился. Написал прошение, официальное, как и полагалось по законам государства. Пускай Анна докажет, что он не доноситель, подобно Кубанцу, а невинно оскорбленный. Согласно указу просил он и о награждении, но то были не тридцать сребреников иуды, а пеня за кровь, бесчестье, еще с библейских времен полагающаяся пострадавшему, очищающая его, признающая его право на месть, дающая ему торжество; с давних пор так повелось: «Око за око, зуб за зуб», он лишь просил о справедливости, ведь иначе, подобно фон Корфу, например, недавно дравшемуся на дуэли из-за женщины, не мог он восстановить свое попранное человеческое достоинство. Письмо было последней его надеждой.