Арктический роман - [3]

Рая поверила Саньке. Она не сделала «глупости» — родила ему сына. Санька Романов сдержал свое слово: остался в живых и после смерти своих третьей и четвертой «тридцатьчетверок».

II. Дороги, которые мы выбираем

В Киеве дороги расходились: одна шла в Донбасс — к женщине, давшей Романову жизнь, другая в Москву — к той, которая сохранила Санькину кровь — продолжила…

Мать тем отличается от всех женщин мира, что умеет прощать. Но не только потому, что мать может простить, а жена нет, Романов упрямо поворачивал голову в сторону севера. Им вновь овладело чувство, которым он жил в Сибири: ему не терпелось увидеть свое «продолжение». У него еще не было чувств к сыну: ни восторга, ни любви, — было лишь любопытство, с которым он не мог справиться, которое заменило и любовь и восторг.

Ему, двадцатитрехлетнему парню, после всего что он испытал, казалось удивительным то, что он выжил, что где-то, когда-то и как-то стал отцом. Где-то, когда-то и как-то сделалось так, что он теперь не волен был распоряжаться собой, как распоряжался бывало.

Матери умеют ждать и прощать… Романов повернул машину на север.

«Опель-капитан» свернул с улицы «Правды» в проулочек, стиснутый порядками деревянных рубленых изб старой Москвы, остановился у заветного домика, отгороженного от тротуара штакетником.

Это было в сорок пятом году. Стояло бабье лето. Воздух был неподвижный, теплый; в тихом, тенистом проулочке висела, серебрясь, паутина. Санька остался в машине. Ему хотелось застать Раю врасплох: посмотреть на нее со стороны — на такую, какой она жила без него, какой была каждый день. И еще одна мысль не давала покоя, заставляла сердце биться чаще, тревожно: может быть, кто-то другой, опередив Романова, уже вошел в ее дом?..

Окурки немецких сигарет падали на московский асфальт возле машины. Раи не было. Романов ждал. Он умел ждать: у него была солдатская — собачья выдержка.

Со двора, утонувшего в желтой листве деревьев, вышла женщина. Романов узнал ее — «великого стража со сковородкой в руках». Тетя Оля огляделась по сторонам, скользнула взглядом по романовскому «опель-капитану» и заспешила в сторону улицы «Правды». Лишь она скрылась, с другой стороны проулочка, приближаясь к дому, показалась Рая. Романов не узнал ее. Это была не та Рая, которая в густом боярышнике на высоком берегу Оби с неженской силой испуганно толкала Романова в грудь, а потом плакала и смеялась, трогательно и беззащитно пряча лицо в колени. Не было в ее глазах и того сумасшедшего блеска, который не покидал ее вплоть до отъезда Романовы, блеска, постоянно тревожившего Романова на войне. Она шире сделалась в бедрах, бюст поднялся; ноги в щиколотках оставались сухими по-прежнему, по-прежнему были стройные, приподняты каблучком. Изменилась походка: не стала тяжелей, нет, — пополнев, Рая сделалась пружинистее, шла играючи, каждым шагом обнажая натуру энергичную, жадную к жизни. Раньше у нее были длинные, вьющиеся волосы, закрывающие шею; теперь они были гладко зачесаны — собраны на затылке в узел. Лицо открылось больше прежнего. В девчонке появилась та свежесть молодой женщины, в которой с удивительной легкостью уживаются чистота целомудренности и уже изведанное материнство. Романов вздрогнул, узнав Раю: ему сделалось страшно за нее, — кожей почувствовал силу, необходимую ей для того, чтоб с гордым, независимым видом идти изо дня в день мимо мужчин, оглядывающихся на нее, пройти, не споткнувшись. Романов поторопился выбраться из машины, запутался ногами в тесноте, сдавленным голосом крикнул:

— Рая!

Она уже прошла мимо. Услышав его голос, остановилась. Некоторое время стояла не шевелясь.

— Рая!

Она повернулась быстро — всем корпусом, увидела его, обронила маленький, пухлый портфельчик, какие были в моде после войны. Закрыла лицо руками; плечи, грудь тряслись. Романов подбежал к ней, обнял. Она билась у него на груди, не в силах сдержаться…

За столом сидело пять человек: двое мужчин, две женщины, мальчик. Подводились итоги войны.

У Новинского, Ефима Корнеевича, была до войны хорошая семья. Он учил командиров Красной Армии тактике в Академии автобронетанковых войск; его жена, Анна Трофимовна Зарубина, исцеляла людей в больнице имени Боткина; тянулись к солнцу две фантазерки-девчонки; в домике Новинского-Зарубиной по вечерам разливались звуки пианино. Семья Новинского-Зарубиной жила в тихом переулочке возле улицы «Правды», в домике, срубленном дедом Анны Трофимовны, пешком пришедшим из псковских лесов «для строительных дел» на московские холмы — к хозяину-барину; домик утопал в саду, единственном на округу. Из этой рубленки Ефим Корнеевич ушел на войну; с санитарным батальоном уехала на фронт Анна Трофимовна; связной от ЦК ВЛКСМ улетела в белорусские леса к партизанам старшая дочь; к тете Оле, в Сибирь, была отправлена Рая. Не вернулась Зарубина; погибла от бомбежки в Дембе — городке, окруженном высокими лесами правобережной привислинской Польши. От пули бандитов-«бэлошубников» упала за столом секретаря райкома комсомола в белорусском городке Слоним старшая дочь.

Из Сибири вернулась Рая, ставшая матерью, студенткой третьего курса медицинского института. Новинской возвратился в Москву — в академию.